На берегах Дуная

При виде советского генерала мужчина заторопился, поскользнулся, чуть не упал, но чьи-то заботливые руки из толпы поддержали его.

— Здравствовать желаем, — с трудом проговорил он и смущенно покосился на свою ногу.

— Здравствуйте, — ответил Шелестов и протянул мадьяру руку.

Мадьяр едва заметно отшатнулся, багрово покраснел и несмело подал руку. Шелестов почувствовал дрожь его пальцев и жаркую испарину ладони.

— По-русски понимаете? — спросил член Военного совета, вглядываясь в болезненно-желтое лицо мадьяра.

— Мало, мало, совсем мало. Трохи, — молодо сверкнул он темножелтыми глазами с большими зрачками, с особым удовольствием произнося последнее слово.

— Воронеж, — неожиданно громко сказал он, показывая на свою ногу, — протез… трах, бах, капут. — Он было засмеялся дробным, наигранным смехом, но тут же смолк, досадливо кусая посиневшие губы. — Мы решиль дорога освобождайт. Красная Армия трудно ехать, — подбирая слова, старался объяснить он.

— Хорошо, — с удовольствием сказал Шелестов.

— Карашо? — вновь вспыхивая, переспросил мадьяр.

— Да. Советская Армия благодарна вам.

— Ой, — замахал руками мадьяр, — какой благодари. Мы сам… Мадьяр тоже воеваль… Против вас воеваль… Воронеж, Воронеж. Один кирпич, камни. Мадьяр стрелял, немец стрелял, румын стрелял…

Толпа настороженно молчала. Мужчины незаметно пробирались назад. Впереди остались только женщины и подростки.

— Советская Армия с мирными жителями не воюет, — по этим движениям поняв настроение толпы, спокойно сказал Шелестов. — Наоборот, мы всемерно помогаем мирным жителям.

Мадьяр понимающе кивнул головой и не сводил глаз с лица генерала. Он, видимо, о чем-то хотел спросить его, но не решался. Наконец он осмелился и, когда смолк Шелестов, заикаясь, спросил:

— А ваш будет… Красная Армия будет взрослый мадьяр в Сибирь отправляйт? Зольдат, воеваль который, расстреливайт?

— Нет, — не изменяя тона, ответил Шелестов. — Советская Армия не мстит. Военных преступников мы судить будем. А простые солдаты домой пойдут. А наша Сибирь очень хорошая страна. Напрасно вас пугают ею.

— Так, так, — поддакивал мадьяр, ловя каждое слово генерала.

— А кто у вас возглавляет работы по очистке дорог? — спросил Шелестов.

— Возглавляет? — переспросил мадьяр, и перед ним сразу всплыли последние дни, когда родное село заняли советские войска. Он видел испуганные лица односельчан и слышал назойливый шопот о зверствах русских. И сам он боялся встречи с теми, с кем воевал и чьи города и села превратили в развалины такие же мадьяры и немцы, как и он сам.

Как крот, сидел он, мадьяр Ференц, в подвале, когда пронеслись по селу советские танки и пехота. Фронт переместился к Дунаю. Ференц вылез наружу и увидел, что как стояло село раньше, так и продолжало стоять. Кое-кто говорил, что скоро нагрянут русские чекисты и начнется расправа. Но проходил день за днем, а никакие чекисты не появлялись. Через село проезжали машины. Иногда русские заходили в дома погреться, но никого не трогали, пытались объясняться на ломаном немецком языке. И тогда Ференцу стало стыдно. Стыдно и за самого себя и за все, что делали мадьяры в России. Надо было хоть чем-то отблагодарить русских, и он решил начать расчистку дороги от снега. Он ходил из дома в дом, упрашивал, доказывал, но большинство жителей еще считало русских врагами и не хотело ничем помогать им. Тогда он начал угрожать. Это и решило все дело. Один за другим к нему присоединялись старики и женщины, а затем потянулись и мужчины.

Он хотел обо всем этом рассказать русскому генералу, но, заметив умоляющие взгляды женщин и услышав настороженное покашливание мужчин, не решился предавать своих односельчан.

— Никто не возглавляйт. Я ходиль по дома, по хата и просиль. Они все пошель, — обвел он руками отдыхавшую толпу, — говорят, согласен, Ференц, согласен. Лопата рука и давай, давай.

— Так вот что, товарищ Ференц, — положил ему руку на плечо Шелестов.

Ференц дернулся, густо покраснел и зашептал:

— Товарищ Ференц, товарищ Ференц…

Мужчины, осторожно расталкивая женщин, незаметно пробирались вперед. Слово «товарищ» шелестом прошлось над толпой. Многие улыбались, кто-то откашливался.

— Так вот, товарищ Ференц, — продолжал генерал, — не сможете ли вы контролировать дорогу от своего села до Мартон-Вашар?

— Мартон-Вашар? Пожалуйста, мы можем, все можем. Дежурить будем. Часовой, как это… Вахта, вахта, — радуясь, что нашел подходящее слово, улыбался Ференц.

— Вот, вот. Постоянная вахта. Как только снегу насыплет, немедленно расчищать. Выбоины засыпать щебнем, подровнять кое-где.

— Так, так, — старательно вслушивался Ференц в слова генерала.

— Если вам что-нибудь нужно будет, обращайтесь к любому советскому офицеру. Скажите, генерал Шелестов приказал. Моя фамилия Шелестов.

— Так, так. Шелестоф, генераль Шелестоф. Будет, все будет, господин генераль Шелестоф. Будьте… как это… спокойненьки.

Член Военного совета попрощался с мадьяром, приложил руку к папахе и сел в машину.

— Быстро на переправу.

Вслед отъехавшей машине замахали десятки рук. Генерал обернулся. Впереди всех высоко взмахивал старенькой шляпчонкой Ференц.

Машина вырвалась на асфальт. Широкая — для проезда по четыре машины в ряд — магистраль стрелой уходила к Будапешту. И эту основную линию армейской коммуникации с трудом могли обслуживать дорожные части. На перекрестках лихо взмахивали флажками щеголеватые регулировщицы. Кое-где у комендантских шлагбаумов нетерпеливо поглядывали на дорогу солдаты и сержанты. Глядя на регулировщиц и редких путников, генерал вспомнил фронтовые дороги осени сорок первого года. Профессор-экономист в должности инструктора политотдела дивизии, шагал он тогда с батальоном московского ополчения. Так же вот отблескивал накатанный асфальт подмосковных магистралей. Но безлюдны были фронтовые дороги. Над ними свирепствовали чернокрестные фашистские бомбардировщики. Войска жались к лесам и кустарникам. Навстречу тянулись вереницы беженцев. Генерал невольно вздохнул, подумав, что было бы с ним, если бы он где-нибудь под Смоленском или Вязьмой в яркий солнечный день рискнул тогда вот так же открыто мчаться в машине. Да, изменилось, все изменилось за эти три с половиной года. И как ни странно, Шелестову сейчас почему-то не верилось, что армия ведет тяжелые оборонительные бои. От самого Сталинграда и до Будапешта, почти не останавливаясь, шли все время вперед и вперед. И вдруг невдалеке от границ Австрии снова оборона.

Невысоко в небе, распластав мощные крылья, прошли бомбардировщики. Они, казалось, летят слишком спокойно и неторопливо, алея красными звездами. Справа, слева и выше бомбардировщиков, словно играя друг с другом, носились серебристые истребители.

«Скорее, скорее, — мысленно торопил их генерал, — как вы нужны сейчас там!»

И опять его мысли вернулись к фронтовым дорогам и боеприпасам. Последние снаряды были отправлены с передовых армейских складов в правофланговые части армии.

Где-то совсем недалеко был Дунай. Уже чувствовалось его влажное дыхание. И все зависело сейчас от него, от седого и мрачного Дуная. Горы боеприпасов лежали на той стороне. А на этой сам командующий армией учитывал каждый снаряд.

Шоссе круто повернуло, мелькнул железнодорожный виадук, и в легком тумане открылся Дунай.

Глухой шорох тяжко полз над берегами. Казалось, движется какое-то невидимое животное, шевеля тысячами щупальцев.

У крайних домов прибрежного села стояли санитарные автомобили и повозки с ранеными. Навстречу машине Шелестова вприпрыжку бежал высокий, всегда щеголеватый и подтянутый начальник медицинской службы армии полковник Кореневский.

— Товарищ генерал, — на ходу заговорил он, тревожно кося глазами в сторону раненых, — ничего не могу сделать. Непрерывно раненые прибывают, а переправлять не на чем.

Шелестов вышел из машины, поздоровался с Кореневским и, взглянув в его глаза, невольно вздохнул. В глазах всегда спокойного и невозмутимого начальника медицинской службы сквозила нескрываемая боль.