Страница 22 из 57
Я, кажется, закричал. Говорят, что я закричал. Что же я кричал? Мне потом рассказали, что я кричал. Я сам этого не слышал, слышали только окружающие. Когда кухарка с дочерью, прибывшие вниз первыми, примчались на шум, вот что я кричал, по их словам, повторяя все время одну и ту же фразу:
– Я ошибся домом! Я ошибся домом!
Задумайтесь только: мое возвращение было для них началом праздника, который они с нетерпением ожидали весь день. И теперь, в уплату за мою к ним щедрость, они едва удерживались, чтобы не расхохотаться, глядя на мои невероятные мучения!
Вот такая жизнь!
* * *
Я спросил у кухарки, и на этот раз услышал собственный голос:
– Кто это сотворил?
– Мадам Берман, – ответила она. Она держалась так, как будто не понимала, в чем, собственно, дело.
– Как вы могли это позволить?
– Я – всего лишь кухарка.
– А я-то думал, что могу на вас положиться, – сказал я.
– Это как вам угодно, – ответила она. По правде говоря, мы никогда особенно близко не общались. – Только мне нравится, как стало.
– Вот как!
– Стало лучше, чем раньше.
Тогда я обратился к ее дочери.
– А вы тоже считаете, что стало лучше, чем раньше?
– Да, – ответила она.
– Ну, – сказал я, – просто прелесть! То есть, не успел я выйти за порог, как мадам Берман немедленно вызвала маляров и обойщиков?
Они обе покачали головами. Они рассказали мне, что мадам Берман все сделала сама, и что со своим будущим мужем, врачом из Балтимора, она познакомилась, когда клеила обои в его рабочем кабинете. Она, оказывается, зарабатывала расклейкой обоев! Представляете себе?
– А после кабинета, – сказала Целеста, – он позвал ее оклеить свой дом.
– Он дешево отделался! Она могла бы и его самого оклеить! – сказал я.
Тогда Целеста сказала:
– А вы, между прочим, повязку уронили.
– Что уронил?
– Повязку на глаз, – объяснила она. – Она упала на пол, и вы топчете ее ногами.
Чистая правда! В порыве отчаяния я, видимо, стал рвать на себе волосы, и сдернул повязку с головы. Так что теперь всем был открыт зарубцевавшийся шрам, который Эдит никогда не видела. Моя первая жена, несомненно, наблюдала его достаточно, но она была сиделкой в военном госпитале Форт-Гаррисон, где пластический хирург пытался после войны немного привести в порядок это безобразие. Чтобы дойти до состояния, когда в орбите удерживался бы стеклянный глаз, ему надо было еще резать и резать, так что я предпочел повязку.
И эта повязка упала на пол!
* * *
Мое самое сокровенное уродство находилось на виду кухарки и ее дочери! А тут и Пол Шлезингер вышел в прихожую, как раз вовремя, чтобы тоже успеть взглянуть.
Они на удивление спокойно отнеслись к увиденному. Никто не шарахнулся в ужасе, не вскрикнул от отвращения. Могло даже показаться, что особой разницы в моем облике в повязке и без нее не было.
Вернув повязку на ее обычное место, я спросил у Шлезингера:
– А ты был здесь, пока творилось все это?
– Еще бы, – сказал он. – Я бы даже заплатил большие деньги, чтобы в этом участвовать.
– Ты ведь должен был понимать, как на меня это подействует.
– Именно поэтому я и готов был заплатить большие деньги.
– Не понимаю, – сказал я. – Ни с того ни с сего все вокруг стали мне врагами.
– За этих двоих я не ручаюсь, – сказал Шлезингер, – но я тебе теперь враг, без никаких. Почему ты скрыл от меня, что она – Полли Мэдисон?
– Как ты узнал?
– Она мне сама сказала. Когда я увидел, что она тут делает, я стал умолять ее перестать – я был уверен, что ты этого не переживешь. А она ответила, что ты помолодеешь на десять лет. Я понял, что речь тут в самом деле идет о жизни и смерти, и решил принять прямые и непосредственные меры.
Это, кстати, человек, получивший боевой орден за спасение своих товарищей на Окинаве. Он накрыл своим телом японскую гранату, готовую разорваться.
– Я схватил столько рулонов обоев, сколько сумел, побежал в кухню и запихнул их в морозильную камеру. Ради дружбы я готов на все.
– Благодарю! – воскликнул я.
– В жопу твою благодарность, – сказал он. – Она прискакала вслед за мной и потребовала ответа, что я сделал с обоями. Я обозвал ее психанутой бабой. Тогда она обозвала меня нахлебником и слюнявой жестяной дудкой американской литературы. «Да вы-то что понимаете в литературе?» – сказал я. Вот тут она мне и объяснила.
Вот что она ему сказала:
– Только в Штатах и только за последний год общий тираж моих книг составил семь миллионов. Две из них в этот самый момент экранизируют в Голливуде, а фильм, снятый по еще одной в прошлом году, получил «Оскаров» за операторскую работу, женскую роль второго плана и музыкальное сопровождение. Знакомься, детка: перед тобой Полли Мэдисон, чемпион мира по литературе в среднем весе! А теперь отдавай мои обои, а не то я тебе руки переломаю!
* * *
– Рабо, как ты мог меня не остановить? Я же выглядел перед ней полным идиотом, – сказал он, – со своими лекциями о сложностях писательского труда.
– Я ждал удобного момента.
– Считай, что дождался, сукин ты сын.
– Она же все равно в другой весовой категории.
– Это точно. Богаче, чем я, и лучше, чем я.
– Так уж и лучше, – возразил я.
– Она – чудовище, – сказал он, – но книги у нее потрясающие! Она – новое воплощение Рихарда Вагнера, одного из ужаснейших людей за всю историю искусства.
– Откуда ты знаешь, какие у нее книги?
– У Целесты есть полный комплект, и я их все прочел, – сказал он. – Такой вот парадокс. Все лето, стало быть, я читал ее книги и превозносил их до небес, и в то же самое время обращался с ней, как с полуграмотной, не догадываясь, кто она такая.
Так вот, значит, как он провел лето: за чтением книг Полли Мэдисон!
* * *
– И когда я узнал, кто она такая, – продолжал он, – и что ты это от меня скрывал, я взялся за переустройство твоей прихожей даже еще с большим рвением, чем она сама. Я сказал, что самую большую радость тебе принесут рамы и плинтуса, перекрашенные в цвет детской неожиданности.
Он знал, что у меня связано по крайней мере два неприятных эпизода с тем цветом, который обычно называют цветом детской неожиданности. Даже когда я был мальчишкой в Сан-Игнасио, все вокруг называли его именно так.
Первый из них произошел у магазина «Брукс», много лет назад. Я купил в нем летний костюм, который, как мне казалось, мне очень шел, забрал его после подгонки и собирался в нем дойти до дома. Это было еще то время, когда я был женат на Дороти и жил в Нью-Йорке, и мы все еще собирались сделать из меня бизнесмена. Не успел я выйти на улицу, как попал в объятия двоих полицейских, которые начали довольно грубо меня допрашивать. Вскоре они извинились за ошибку и отпустили меня, объяснив, что банк через дорогу только что ограбил мужчина, надевший на голову капроновый чулок. «Так что единственное, что свидетели могли сказать о нем», сказал один из полицейских, «это что костюм у него был цвета детской неожиданности».
Другая неприятная ассоциация с этим цветом имеет отношение к Терри Китчену. Когда я, Терри и еще несколько художников из нашей шайки переехали сюда в погоне за дешевой недвижимостью и амбарами для картошки, послеобеденным пьянством Терри занимался в барах, являвшихся, по существу, частными клубами для местных работяг. Это, кстати, человек, закончивший юридический факультет Йельского университета. Он стажировался у члена Верховного Суда Джона Харлена[48] и служил майором в 82-й гвардейской десантной дивизии. Я не только в значительной степени содержал его: когда он напивался так, что не мог самостоятельно добраться до дома, он звонил именно мне. Или просил кого-нибудь мне позвонить.