Страница 13 из 57
ОПЛАЧИВАЕТСЯ ПЕРЕЕЗД НЬЮ-ЙОРК ЗПТ
ТАКЖЕ БЕСПЛАТНАЯ КОМНАТА ЗПТ
СТОЛ ЗПТ НЕБОЛЬШАЯ СТИПЕНДИЯ ЗПТ
УРОКИ РИСОВАНИЯ ТЧК
ДЭН ГРЕГОРИ
8
Первым, кому я рассказал об этой ошеломляющей перспективе, был старый редактор газеты, для которого я рисовал карикатуры. Его звали Арнольд Коутс. Вот что он мне сказал:
– Ты и в самом деле художник, и тебе нужно бежать отсюда, иначе ты скукожишься, как изюм на солнце. Об отце можешь не беспокоиться. Он превратился в самодостаточного, довольного жизнью ходячего мертвеца. Прошу прощения, конечно.
– Нью-Йорк будет для тебя всего лишь пересадкой, – продолжал он. – Все настоящие художники – в Европе, так было и будет всегда.
Тут он ошибался.
– Я никогда раньше не молился, но сегодня ночью я прочту молитву за тебя, чтобы тебе никогда не пришлось попасть в Европу солдатом. Нельзя позволить им снова нас одурачить, чтобы мы снова пошли, как скот, под их ружья и пушки – которые они так любят. Ты посмотри, какого размера армии они содержат посреди Великой Депрессии! Если к тому времени, как ты переедешь в Европу, города там будут все еще стоять, – сказал он, – и ты станешь часами просиживать в кафе, потягивать кофе, вино или пиво и спорить о живописи, о музыке, о литературе – никогда не забывай, что все европейцы вокруг тебя, хотя они и будут казаться тебе гораздо более культурными, чем американцы, ждут–не дождутся на самом деле лишь одного: когда же снова можно будет законным образом убивать друг дружку и рушить все без разбору.
– Будь моя воля, – сказал он, – в американских учебниках географии все европейские страны были бы помечены своими настоящими именами: Сифилитическая империя, Самоубийственная республика, Шизофрения – у которой, разумеется, в соседях прекраснейшая Паранойя.
– Вот так вот! – сказал он. – Европу я для тебя уже испортил, хотя ты ее еще не разу не видел. Возможно, я испортил для тебя и живопись тоже. Надеюсь, что нет. Нельзя винить художников за то, что их создания, прекрасные и чаще всего совершенно бесхитростные, неизменно делают европейцев только несчастнее и кровожаднее.
* * *
В то время для патриотически настроенного американца было обычным делом так изъясняться. Удивительно просто, насколько война была нам не по нутру. Мы хвастались, какие маленькие у нас армия и флот, как ничтожно влияние генералов и адмиралов в правительстве. Производителей оружия мы называли «торговцами смертью».
Представляете?
* * *
Теперь-то, разумеется, торговля смертью за деньги, взятые взаймы у наших внуков – едва ли не единственная отрасль промышленности, избежавшая банкротства, так что основные виды искусства, кинофильмы, телепередачи, речи наших политиков и передовицы газет просто обязаны твердить нам одно и то же: да, война – это ад, но единственный путь из мальчиков в мужи лежит через какую-нибудь перестрелку. Желательно, конечно, на поле боя, но без этой детали можно и обойтись.
* * *
Итак, я отправился в Нью-Йорк, чтобы заново родиться. Тогда в Америке было несложно переехать куда-нибудь в другое место и начать все заново, как, впрочем, и сейчас. А у меня, в отличие от родителей, к тому же нигде не осталось клочка якобы священной земли, или толпы друзей и родственников. Число «ноль» вообще исполнено более глубокого философского смысла в Соединенных Штатах, чем где-либо еще.
– Пустое дело, – говорит американец и ныряет с вышки.
Голова моя действительна опустошилась за то время, что я пересекал наш материк во чреве пульмановского вагона – как будто не было на свете никакого Сан-Игнасио. Воистину, когда экспресс «ХХ век» из Чикаго нырнул в обвешанный проводами и трубами тоннель под Нью-Йорком, я таким образом был вытолкнут из чрева в родовые пути.
И десять минут спустя я, облаченный в первый в моей жизни костюм, с фибровым чемоданом и папкой, полной моих лучших рисунков, подмышкой, был рожден в Центральный вокзал.
Кто же принимал столь очаровательного армянского младенца?
Никто, вот кто.
* * *
Я мог бы пригодиться Дэну Грегори для отличной иллюстрации к истории о сельском недотепе, который оказался вдруг в одиночестве в большом городе, где никогда раньше не бывал. Мой костюм был заказан по почте из каталога «Сирз»[29], и никто не мог изобразить, как дешево смотрится одежда массового пошива, лучше, чем Дэн Грегори. Мои ботинки износились и потрескались, но я их начистил, и сам поставил новые резиновые набойки. Кроме того, я вставил в них новые шнурки, но один из шнурков лопнул где-то на подъезде к Канзас-Сити. Наблюдательный человек сразу обратил бы внимание на неуклюже завязанный узел. Никто не мог выразить душевное и финансовое состояние персонажа через его обувь лучше, чем Дэн Грегори.
Вот только мое лицо никак не подходило сельскому недотепе тех времен. Дэну Грегори пришлось бы сделать меня англосаксом.
* * *
Мой же собственный профиль он мог бы использовать в книжке про индейцев. Из меня вышел бы недурной Гайавата. Однажды он выполнял заказ на иллюстрации к роскошному изданию «Гайаваты», и для заглавного персонажа ему позировал сын повара-грека.
А в кинофильмах тогда любой из большеносых выходцев с Ближнего Востока или с берегов Средиземного моря, если хоть чуть-чуть понимал в актерском ремесле, мог бы с успехом играть какого-нибудь кровожадного воина из племени сиу, например. Зрители были бы вполне удовлетворены.
* * *
Мне так хотелось назад, в утробу поезда! Я был так счастлив в ней! Я просто обожал этот поезд! Думаю, сам Всевышний радовался, как ребенок, когда человек, смешав железо, воду и огонь, создал паровоз!
Теперь-то, конечно, везде сплошной плутоний и лазеры.
* * *
А уж как Дэн Грегори рисовал поезда! Он сверялся с чертежами, присланными с завода, чтобы неправильно расположенная заклепка, или что там еще, не испортила его творение для железнодорожника. Если бы он рисовал скорый «ХХ век» в тот момент, когда я вышел из него, то грязь и копоть на боках вагонов была бы в точности такой, какой поезд покрывается на перегоне между Чикаго и Нью-Йорком. Никто не мог изобразить сажу лучше, чем Дэн Грегори.
Но его там не было. Где же он был? Где была Мэрили? Почему они не послали кого-нибудь подобрать меня, в огромном «Мармоне» с откидным верхом, принадлежавшем Грегори?
* * *
Он точно знал время моего прибытия. Он сам выбрал день, очень легко запоминающийся. Я приехал в день святого Валентина.
И он так внимательно отнесся ко мне в нашей переписке, которую вел теперь без помощи Мэрили или лакеев. Все письма были написаны его собственной рукой. Он писал коротко, но был невероятно щедр. Он оплатил покупку костюма не только для меня, но и для отца.
Каким же участливым он был в своих записках! Чтобы я не испугался и не осрамился во время путешествия на поезде, он объяснил мне, как вести себя в купе и вагоне-ресторане, сколько и в какой момент давать на чай проводникам и носильщикам, как делать пересадку в Чикаго[30]. Он опекал меня заботливее, чем собственного сына, которого у него не было.
Он даже подумал о том, чтобы выслать мне деньги на дорожные расходы почтовым переводом, а не банковским чеком, что означало осведомленность о крахе единственного банка в Сан-Игнасио.
Но вот чего я не знал, так это того, что в декабре, когда он отправил мне телеграмму, Мэрили лежала в больнице с переломами обеих ног и одной из рук. Он толкнул ее на пороге своей мастерской, и она полетела кувырком вниз по лестнице. Когда она приземлилась у подножия, она не выглядела живой, и за всем этим наблюдали два человека из прислуги, которые как раз оказались там – у подножия лестницы.