Признание шефа разведки

Симмонс составил список документов, которые Рэлстон брал домой, и направил его в ЦРУ с просьбой дать оценку возможного ущерба в результате нарушения режима хранения.

Вскоре Симмонс получил ответ из ЦРУ. Из него следовало, что доказательств того, что документы подвергались опасности, нет. Хотя они хранились в доме Рэлстона с нарушением правил, нет указаний на то, что кто-либо посторонний видел их или держал их в руках, так что опасности и ущерба нет.

Симмонс не мог принять подобные объяснения. При оценке степени ущерба в расчет брался наихудший возможный вариант. Само хранение таких документов в незащищенном помещении автоматически означало, что они подвергались опасности. Но Симмонса еще больше обеспокоило другое обстоятельство. Он проследил путь прохождения поступившего заключения ЦРУ, и этот путь привел его к другу и крестному отцу Рэлстона, к Бобби Инмэну. Симмонс подумал, что Инмэн, возможно, прикрывает Рэлстона, и начал полное внутриведомственное расследование.

Работа была утомительной, но, проверив досье, Симмонс обнаружил, что Рэлстон либо расписался в ознакомлении, либо подписал форму о нераскрытии содержания почти по каждому важному или секретному документу или докладу, который поступал в комитет или проходил через него, причем делал это в течение многих лет. Если Рэлстон все это прочитал, то он представлял собой ходячую энциклопедию разведывательных возможностей и операций США.

Симмонс пришел к выводу, что Рэлстон, в чисто практических целях, являлся шпионом Инмэна в сенатском комитете по разведке и сообщал ему о деятельности и планах комитета. Как понял Симмонс, их отношения носили сугубо неофициальный, но шпионский характер, хотя, возможно, шпионаж — слишком резкое слово.

В общем-то, в этих отношениях не содержалось чего-либо противозаконного или неположенного, но все же это было неприлично, недостойно как для комитета, так и для ЦРУ, как для Рэлстона, так и для Инмэна. По своему десятилетнему опыту работы в ЦРУ в качестве оперативного сотрудника Симмонс знал, что самые лучшие шпионы не всегда понимали, что они делали. Они попадали в паутину, думая, что собирают информацию для своих, для стороны, к которой они себя причисляли.

Наиболее совершенный шпионаж — это неуловимое, прикрытое обычным общением дело, так чтобы каждый мог сказать: «Я просто выполнял мою работу». В результате повседневных подсознательных и привычных действий — чтения, разговоров, расспросов — масса информации уплывает не туда, куда надо. Афера Рэлстона являлась, возможно, не чем иным, как легкомысленным выкачиванием сведений друг у друга в личных интересах каждого.

Симмонс изложил дело Голдуотеру. Председатель комитета в конце концов решил не передавать его в министерство юстиции по ряду причин: Рэлстон, как представлялось, действовал без злого умысла; нет доказательств ущерба, причиненного национальной безопасности, если дело будет предано гласности, начнется страшная кутерьма, которая нанесет колоссальный ущерб процессу осуществления надзора и репутации комитета и, наконец, возникала проблема для Инмэна, которую Голдуотер не хотел выставлять напоказ и делать предметом пересудов. Симмонс лишил Рэлстона возможности проходить сенатскую проверку на благонадежность.

— Хорошо, — сказал Г олдуотер, полагая, очевидно, что это — достаточное наказание. Теперь Рэлстон не мог допускаться к новой проверке, даже если он попытается получить работу у какого-нибудь крупного промышленного подрядчика оборонного ведомства.

Кое-кто из сотрудников административного аппарата комитета продолжал встречаться с Рэлстоном, обедать с ним. Симмонс собрал весь персонал и разъяснил, что Рэлстон является персона нон грата и им лучше держаться от него подальше.

Сенатор Лихи был ошарашен, когда Рэлстон попросил у него рекомендацию.

В заключительном докладе Симмонс делал вывод, что это дело явилось, возможно, самой большой угрозой для секретных материалов конгресса и наверняка — сенатского комитета по разведке. Он распорядился провести полную проверку всех материалов, это тысячи документов. В результате сотрудники отдела безопасности, обшарившие все хранилища, досье и вообще все уголки помещений комитета, обнаружили сорок учтенных, но отсутствующих документов, в большинстве своем многолетней давности. Некоторые были записаны за выбывшими ответственными сотрудниками аппарата, и Симмонс решил ничего не предпринимать. Для себя он извлек несколько полезных уроков.

Несколько позже, когда Кейси пожаловался, что, как он предполагает, в комитете может произойти утечка сведений, Симмонс выступил в защиту системы их учета и хранения.

— А как с тем парнем, который перетаскал домой все документы? — спросил Кейси.

Но больше он ничего не сказал и ничего не предпринял.

Инмэн отнесся к предположению, что Рэлстон шпионил за ним, как к полнейшему абсурду. По логике вещей, шпион и его хозяин — в состряпанном сценарии, надо полагать, сам Инмэн — действуют против интересов страны, которой они призваны служить. Но Инмэн никаким другим интересам, кроме разведки США, не служил. То же можно сказать и о Рэлстоне. Конечно, Рэлстон допускал ошибки, но вреда они не принесли. То, что кто-то усмотрел в этом шпионаж, указывало на глубоко укоренившуюся язву бюрократизма. Это отражало господствующее как в ЦРУ, так и в комитетах конгресса по надзору за ним мнение, что другая сторона является противником и с ней надо обращаться как с вражеской разведывательной службой.

Отношение Кейси к комитетам по разведке отличалось простотой. Когда дело доходило до больших секретов, его инструкции были краткими: «Доступ ограничен. Никакой информации».

Рэлстон ушел, Г олдуотер лег в госпиталь почти на три месяца. Инмэн чувствовал себя отрезанным ломтем. В довершение ко всему обозреватель «Нью-Йорк тайме» Уильям Сэфайр, располагая, очевидно, какими-то сведениями, нанес Инмэну несколько прицельных ударов, назвав его «разрядником» (то есть сторонником разрядки. — Перев.), который держит под контролем Голдуотера и выступает против тайных акций. В одной из статей Сэфайр утверждал, что Инмэн «подсунул корреспондентам фальшивку о том, будто бы Израиль рекламирует ливийские группы боевиков, с тем чтобы получить повод для нанесения удара с воздуха по ядерному реактору Ливии…».

Инмэн воспринял это как выпад против него лично. Он ничего не подсовывал. Эту идею Сэфайру явно подал какой-то произраильски настроенный источник, затаивший обиду на Инмэна за его настойчивость в лишении Израиля доступа к фотографиям со спутников, которые могут использоваться при нанесении наступательных ударов, как это имело место при бомбардировке иракского ядерного реактора. Инмэн видел, что израильтяне готовы пойти на все в борьбе против Каддафи и Ливии. Собственно, Израиль, по мнению Инмэна, предпринял бы покушение на Каддафи, если бы чувствовал, что получит за это достаточное количество очков от США.

Но у Инмэна были и более мрачные подозрения о причине выпадов Сэфайра. Возможно, поводы для критики прямо или косвенно исходили от Кейси. Инмэн знал о существовании давнишних отношений между Кейси и Сэфайром, завязавшихся лет 15 тому назад. Сэфайр руководил неудачной кампанией Кейси в 1966 г. за избрание в конгресс, даже водил его к логопеду, который безуспешно пытался избавить Кейси от бормотания. В руки Инмэна случайно попало доказательство и более поздних контактов между Кейси и Сэфайром. Это был тот кусочек информации, который каждый офицер разведки откладывает в свое хранилище сведений. Один из редакторов «Нью-Йорк тайме» позвонил Инмэну по срочному делу. Он пытался дозвониться до Кейси по его личному домашнему телефону, не указанному в справочнике, но ему никто не ответил. Тот ли это номер, спросил редактор и назвал его. Инмэн удивился. Этот номер Кейси дал очень немногим людям. А он известен в «Нью-Йорк тайме».

— Так, — сказал редактор, — значит, Билл Сэфайр назвал правильный номер.

Инмэн повесил трубку.

Он не был уверен в том, что Кейси сыграл какую-то роль в нападках Сэфайра, но не мог отделаться от чувства предвзятости и подозрительности к Кейси.