Шум дождя

Соломенная сторожка

 Три сестры стояли на пороге дома в Соломенной сторожке. Никакой сторожки, конечно, давно уже не было, а была лишь зеленая рощица, чудом уцелевшая и подступавшая к самому дому, по другую ее сторону тянулись большие новые корпуса, бульдозер скреб землю на пустыре, а дом словно забыли в перестройке: он затерялся в зелени огородов, несколько дней подряд шли дожди, мокрая молодая листва блестела, и было сыро и холодно, несмотря на май. Сестры — Нина, Аня и Люда — стояли рядом, самой младшей — Нине — было шесть лет, Ане — десять, а Людмиле только недавно исполнилось девятнадцать, и на руках у нее был ребенок. Так случилось, что Юша Красиков, с которым она вместе кончала школу, стал отцом ее ребенка, они поженились, но все произошло так быстро, что Юша только с недоумением и даже с некоторым страхом поглядывал на сына, уже полугодовалого Сашука. Его гораздо больше занимало, что несколько месяцев назад, накопив денег, он купил мотоцикл, и теперь уезжал на работу на мотоцикле, а потом, наверно, гонял по городу, или даже за городом, потому что приезжал, когда все уже давно вернулись с работы. Людмиле пришлось из-за ребенка уйти с ткацкой фабрики, где ее портрет дважды вывешивали на доске почета, ребенок отнимал все ее время, и когда молодая мать гуляла с ним, в се глазах, казалось, было тревожное недоумение, что ома стала матерью и это случилось так неожиданно. Но Сашук уже твердо заявлял свое право на жизнь, требовал ухода, жадно присасывался к ее маленькой груди, и ему всегда нехватало молока. Он был широколиц, уже теперь походил на отца, и, возвращаясь домой, Юша косился издали на сына, а в какой-то компании, где были девушки, заявил раз, что он холостяк и еще не думает жениться. Он всегда объяснял чем- нибудь свое опоздание, но Люда знала, что он гонял на мотоцикле, а она весь день была с ребенком, встречала иногда девушек, с которыми работала прежде на фабрике, те торопились, у них были свои заботы и интересы, которые делила с ними когда-то и она, а теперь уже отстала от подруг. Однако сын все больше становился частью ее жизни, и другие матери, старше ее, охотно наставляли, как кормить ребенка, и посвящали в общие материнские радости или огорчения. Капитолина Ивановна, жена рабочего-металлиста, тоже с полугодовалым, но уже третьим ребенком, сказала ей как-то: — Ты все-таки за своим приглядывай… мотоцикл мотоциклом, а куда он на нем гоняет, не оставляй без внимания. Она была старше, лучше знала жизнь, но Юша только недовольно повел плечом, когда Люда все же спросила его раз, где он был. — Был, где надо, — сказал он коротко и принялся обтирать свой забрызганный, видимо, проселочной грязью мотоцикл.

Сашука нянчили поочередно также Аня, когда возвращалась из школы, и Нина, Сашук был тяжелый, и носить его приходилось, откидываясь назад, а потом ныли коленки. — Ездишь все, — сказала Нина вернувшемуся на своем мотоцикле Юше, — а у тебя сын растет. Она явно повторяла чьи-то чужие слова, и Юша сказал равнодушно, как будто не ей, а стене за ее спиной: — Молчи, кукла. — Я не кукла, — ответила Нина с достоинством, но он нажал ногой педаль мотоцикла, тот сразу затрещал, и Юша дал поработать мотору, то увеличивая рукояткой руля обороты, то снижая их. — Порядок, — произнес он удовлетворенно и повел мотоцикл в сарайчик. — Дивлюсь я на тебя все-таки, — сказала мать Людмилы, — ведь пора бы уж задуматься… Люда весь день с ребенком, а у тебя ласкового слова для нее не найдется. — Чего же раскисать, — ответил Юша уже совсем пренебрежительно. — Я, кажется, работаю. Конечно, если нужно съездить в консультацию или еще куда, я всегда готов. — Никуда тебе ездить не нужно, — сказала мать. — Сходим и без тебя в консультацию. Юша выждал и спокойно принялся за борщ, он здорово проголодался и от него свежо пахло, наверно аллеями Тимирязевки с их распустившимися липами. Мать ничего не сказала больше, дождалась, когда Юша съел борщ, и поставила на стол сковородку с жареной картошкой. Люда сидела в стороне, полуотвернувшись, и кормила ребенка, Сашук сосал жадно и требовательно и сердился, что мало молока. Мать, проходя мимо, только искоса поглядывала на истончившееся лицо дочери, та, склонив голову, смотрела на сына, как он насыщается, и страдала, видимо, что не может накормить его досыта. — Обязательно пей пивные дрожжи, — посоветовала Люде опытная Капитолина Ивановна. — Пускай твой Юшка достанет, по крайней мере хоть раз с пользой съездит на своем верблюде. Юша, правда, достал дрожжи, но они плохо помогали, дело было не в них; дело было в том, что Юше совсем не нужен сын, он и не ждал его, не нужна ему стала и жена, она подурнела и не нравилась ему теперь. В Соломенной сторожке строили новые дома, линия трамвая проходила сейчас какими-то проулками, всюду вокруг были большие новые корпуса или пустыри с остатками снесенных хибарок, на месте которых тоже вырастут новые дома, а бульдозеры вгрызались в землю, скребли ее, выбрасывали в кузова подъезжавших грузовиков мусор, и на оголенных местах майский дождь особенно припускал и становился похожим на осенний. Люде в консультации стали выдавать для прикорма молока, и она тоскующе приносила оттуда бутылочки, по временам ощупывала свои бока, она почему-то худела, хотя матери обычно после первого ребенка полнеют, и по всему поведению Юши понимала, что совсем перестала нравиться ему. — Завел себе этот окаянный мотоцикл, — сказала зловеще одна из сочувствовавших Люде женщин, — теперь собирается колясочку прикупить, стало быть, есть кого катать. — Он меня хочет катать, — отозвалась Люда поспешно. — Он меня с сыном хочет катать… за городом все-таки совсем другой воздух. Но женщина ничего не ответила, только посмотрела на нее с сожалением: она была старше на целых четырнадцать лет, ей было уже тридцать три года, а Люде чуть побольше девятнадцати, и паспорт она получила не так-то давно. Сашук стал пить молоко и из бутылочек с соской и сердился и теребил деснами соску, как привык теребить грудь матери. Он был уже такой тяжелый, что Нина не знала, как его лучше примостить на руках, но он был все-таки ее племянник, а она тетка, и Нина важно отдувалась, таская его. А ему было совсем все равно, тяжело ей или нет, он пучил водянистые глаза и пускал пузыри, когда был сыт, или начинал реветь, когда хотел есть, и приходилось тащить его на второй этаж, где Люда стирала пеленки или гладила, или согревала для него молоко. На фабрике она работала на двенадцати станках сразу, была в передовой бригаде и все-таки не так уставала, как сейчас дома… она бы раньше ни за что не поверила, что с ребенком приходится возиться целый день, да и целую ночь иногда, если у него болит животик или режутся зубы. — А твой все раскатывает, — говорила Капитолина Ивановна неодобрительно. — Вчера на Ивановской его видели, катит невесть куда. — Он в аптеку ездил, компрессную клеенку искал, — сказала Люда виновато. — А ее и искать-то нечего, заходи да купи, без всякого мотоцикла. Но Люда сама знала, что Юша просто гонял, дома ему скучно, и на сына он только посмотрит, возьмет для приличия на руки и сейчас же положит обратно. Она сама знала, Люда теперь уже твердо знала, что и не нужно ничего этого было Юше, так случилось, и как-то он прямо сказал ей: — Вовремя надо было думать, а не запускать, теперь это просто, — он как бы давал ей понять, что она сама все так устроила, вцепилась в него, и он поддался сдуру.

— Гоняет Юшка, — сказала Нина, стоя у крыльца дома с тяжелым Сашуком на руках, — просто без всякого понятия. Капитолина Ивановна слышала это, подошла тоже с ребенком на руках и погладила Нину по голове: Нина повторяла чужие слова, но слова были верные. — А мы все равно Сашука вырастим, — сказала Нина, — мы ему все матерями будем, нас три сестры, все матерями и будем. — Хоть бы колясочку купил для него, смотри — какой тыквенный, — сказала Капитолина Ивановна, поглядев на Сашука, — еще надорвешься с ним. Но Юша копил деньги на колясочку для мотоцикла, и Капитолина Ивановна одолжила свою, старенькую, на скрипучих колесах, Сашук разлегся в ней и теперь можно было не надрываться с ним на руках. Утром колясочку выкатывала Люда, оставляла сына поспать на свежем воздухе и уходила стирать или гладить, а Нина оставалась с Сашуком, иногда выдергивала из-под него мокрую пеленку, когда он начинал кряхтеть и хныкать, говорила с сердцем: — Опять опростался, — и катала взад-вперед колясочку, пока Сашук снова не засыпал. Возвращаясь из школы, Аня сменяла до обеда Нину, а к семи, если не закатывался куда-нибудь, приезжал Юша, ставил в сарай свой горячий мотоцикл и все обедали вместе. После обеда Аня садилась готовить уроки, а Юша, постояв возле сына и посмотрев на него, начинал возиться с частями радиоприемника, что-то собирал и настраивал, потом вдруг снимался с места, и несколько минут спустя его мотоцикл уже снова трещал, проносился под окнами, и затем все стихало. Майские вечера были еще холодные, мокрая зелень блестела, и оттого, что долго было светло, у Люды становилось как-то особенно грустно на душе, словно весна проходила мимо, влажная и свежая, но уже чужая ей. — Да будет тебе сохнуть по нем, — говорила мать негодующе, — нашла по ком сохнуть… в будущем году отдадим Сашку в ясли, при вашей фабрике хорошие ясли, а ты вернешься в свою бригаду. Ты своими руками всего на свете добьешься, и бог с ним совсем, с Юшкой, на что он нам нужен такой! Но Юшка был нужен, Людмила любила его, он был ей нужен, он был отцом ее ребенка, и этого не зачеркнешь, он был первый у нее — Юшка, этого тоже никогда не зачеркнешь. Мать тайком от дочери пошла на фабрику, где Юша работал в столярном цехе, и поговорила с секретарем комсомольской организации, чтобы образумили Юшу, все-таки он отец и нельзя разрушать семью. Наверно, с Юшей поговорили, он вернулся раз хмурый и озабоченный, выждал, когда Люда выкатила во двор колясочку с сыном, и сказал матери: — Капать на меня нечего. Ничего вы вашим капаньем не добьетесь. Каждый человек по-своему организует свою жизнь. — Организует! — сказала мать. — Какой организатор нашелся! Еще смеет так говорить. Иди, пока твой мотоцикл не простыл, а мне на тебя смотреть противно. Но когда затрещал мотоцикл и минуту спустя звук его заглох, мать заплакала; заплакала и Люда во дворе, потому что Юша прошел мимо нее молча, словно ее не было, и унесся так, будто она не стояла с сыном во дворе. Молока теперь было у нее совсем мало, скоро окончательно перешли на бутылочки из консультации, и мать сказала: — Возвращайся на фабрику, дочка… тебя там ждут, вчера бригадира вашего видела, говорит — место за тобой, и в бригаде все девушки будут тебе рады. А так, что ж… так только себя терять. А дома тебя Аня и Нинка подменят… Нинка, смотри, мала, а с Сашенькой прямо, как мать. Он с ней никогда и не плачет. Лето все же одолело май с его утренниками и свежестью вечеров, зеленые листочки на деревьях выросли и распрямились, становилось тепло, скоро у Ани начались каникулы, и теперь можно было сидеть во дворе с книжкой, а рядом стояла колясочка, и в ней сучил ногами или мусолил толстый кулачок Сашук, его желтые волосики потемнели, и он уже не кричал, когда хотел есть, а только кряхтел, и жадно ел жиденькую кашицу. — Я, Юша, решила поступить обратно на фабрику, — сказала Люда раз. — Место мое за мной, а наш бригадир Касимова ждет меня. Сашенька уже подрос, с ним теперь легче, да и сестры подменяют меня. — Ну, что ж, — сказал Юша равнодушно. — И денег у тебя побольше будет. Он достал из кармана резиновую утку, подержал ее в руке, утка покрякала. — Я с тобой, Люда, давно поговорить хочу, — сказал он, оглянувшись, — не услышит ли мать. — Нам друг с другом жить стало неинтересно, так что сама сделай выводы. Поступай обратно на фабрику, это правильно, а я еще похожу холостяком. Я сам так чувствую, что мне лучше пока походить холостяком, а деньги на Сашку я буду давать, незачем матери капать на меня. Что положено, то положено, я от этого не отказываюсь. Люда смотрела на него и не видела его: это был не тот Юша, которого она любила, а совсем чужой, и широкий, светлый вечер за окном не пугал теперь одиночеством, ее сердце уже не могло замереть от тоски, что все глуше, удаляясь, становится треск мотоцикла. Юша отдал сыну утку, несколько раз перед тем нажал ей живот, чтобы она покрякала, и Сашук держал утку в руках, и она у него тоже крякала. — Что же, другую нашел? — спросила Люда все- таки. — Похожу в холостяках, — ответил Юша уклончиво. — Не пришли еще моя пора зажить своим домом. А на фабрике ты зарабатывать будешь, а с меня что положено, то положено. Люда ничего не сказала ему и ничего не испытала, когда Юша завел свой мотоцикл во дворе и унесся на нем так, что затрещало по всей Соломенной сторожке. Утка в руках Сашука все покрякивала, а потом пришла мать, посмотрела на дочь, дернула как-то плечом, и Люда увидела, что мать плачет. — А чего плакать, — сказала Нина, и Люда только сейчас заметила, что та сидит в темном углу, где у нее игрушечная швейная машинка, и, наверно, слышала все, что сказал Юша. — Я Сашке тоже матерью буду, и Аня матерью будет, вон сколько матерей… а Капитолина Ивановна сказала, что колясочку насовсем отдает. Но мать плакала в стороне, и Нина стала надуваться и тоже вдруг заплакала, а Люда не плакала. Глаза у нее были сухие и горячие, и она смотрела в широкую желтизну летнего вечера, уже ленивого и неподвижного, в соседнем садике зацветала сирень, это было большое старое дерево, оно осталось расти, хотя рядом построили новые дома и, наверно, скоро доберутся и до их домика… наверно, вырастет на его месте большой новый дом, и никто из поселившихся в нем не будет знать, как началась и кончилась ее, Люды, любовь, как свежо блестела первая зелень в холодные дни мая, и как тарахтел мотоцикл Юши, и как у Сашука стало сразу три матери и, может быть, самой главной была шестилетняя Нина… На фабрике бригадир Касимова сказала: