Страница 12 из 23
Эпилог
История бывших гулаговцев и других сталинских жертв продолжалась и после Хрущёва. В самом общем смысле, их статус в Советском Союзе и постсоветской России в последующие десятилетия определялся меняющимся официальным отношением к Сталину и Хрущёву, а также отношением к ним со стороны сил реформы и консерватизма внутри политического истеблишмента.
Долгие годы правления Брежнева были эпохой торжества советского консерватизма. Чтобы гарантировать незыблемость существующей системы, новое руководство нуждалось в героизации сталинского прошлого, когда созданы были основы этой системы. Соответственно, свернуты были хрущёвские разоблачения и реабилитации (лишь «мизерное» число — 24 реабилитации — имели место после 1964 года){124}, сам Хрущёв в официальных учебниках истории представлен не иначе как «субъективист» и «волюнтарист», а роль Сталина приукрашена за счёт затенения проблемы террора и выпячивания победы в Великой Отечественной войне. (В 1970 году комплиментарный бюст Сталина был установлен на его могиле позади мавзолея.)
Впоследствии архивные находки показали, с каким презрением преемники Хрущёва относились и к инициативам своего патрона, и к его «зекам». В 1974 году, десять лет спустя после выдвижения на Ленинскую премию, был арестован и выдворен из страны Солженицын. Обсуждая на закрытом заседании это решение, брежневское Политбюро обвинило Хрущёва в том, что он пригрел «этого подонка общества». Суслов посетовал: «Не всё мы ликвидировали, что осталось нам в наследство от Хрущёва». А Брежнев, заявивший, что Солженицына не зря посадили при Сталине (мнение, которое разделяли и многие другие влиятельные фигуры, включая первого секретаря комсомола Сергея Павлова и бывшего шефа КГБ Владимира Семичастного), не мог сдержать накопленного негодования: «Его реабилитировали два человека — Шатуновская и Снегов». В 1984 году последний перед Горбачёвым советский лидер, Константин Черненко, совершил ещё один, крайне символичный жест, восстановив в партии 93-летнего Молотова, и даже встретился для этого с ним лично. Отмечая это событие втайне, члены Политбюро вновь сокрушались, что Хрущёв реабилитировал жертв «незаконно» и допустил «вопиющие безобразия по отношению к Сталину»{125}.[30]
За те 20 лет (1964–1984) многие бывшие чины сталинских репрессивных органов получили почётные должности или были освобождены из тюрем с хорошими пенсиями. Другие непосредственные участники террора переквалифицировались в добропорядочных служащих, как, например, Лев Шейнин, в своё время помогавший Вышинскому фальсифицировать московские процессы и готовить юридическое уничтожение обвиняемых, а позже ставший заслуженным писателем. Многие реабилитированные, между тем, «перестали себя чувствовать реабилитированными»{126}. Большинство из них жили тихо, не высовываясь, и были оставлены в покое, но значительное число молчать не желали и были согласны с Антоновым-Овсеенко, что «писать правду о Сталине — это долг перед всеми погибшими от его руки. Перед теми, кто пережил ночь. Перед теми, кто придёт после нас»{127}.
В послехрущёвские 1960–70-е годы некоторые жертвы, используя своё относительно устойчивое положение, пытались говорить хотя бы частичную правду, продираясь сквозь препоны вновь ужесточившейся цензуры в средствах массовой информации. Среди них — писатели Трифонов и Чингиз Айтматов, драматург Шатров и поэт-бард Булат Окуджава, чьи отцы были расстреляны, а матери прошли через Гулаг{128}. Немало бывших зеков было и среди читаемых и публикуемых поэтов той поры, включая Николая Заболоцкого, Ольгу Берггольц, Анатолия Жигулина, Бориса Ручьева, Ярослава Смелякова, Татьяну Гнедич, Андрея Алдан-Семенова, Бориса Чичибабина и — до его высылки в Америку — Наума Коржавина. (Мои друзья из числа «возвращенцев» постоянно находили в их стихах скрытые намеки на Гулаг.) Другие бывшие гулаговцы писали исключительно «в стол», но и среди них были те, кто рискнул пустить свои творения на темы «преступления и наказания» ходить по рукам в самиздате и переправить за рубеж в «тамиздат». Ну, а некоторые жертвы и их родственники стали видными представителями диссидентского движения, в том числе, конечно же, Солженицын, братья Рой и Жорес Медведевы и Андрей Сахаров (среди его близких репрессированными были родители жены)[31].
Учитывая их возраст и годы, проведённые в нечеловеческих условиях, очевидно, немногие из бывших гулаговцев дожили до перемен, произошедших при Горбачёве. Провозгласив своей главной задачей замену существующей, унаследованной от Сталина, системы на более демократическую, Горбачёв должен был продемонстрировать во всей полноте историю её преступлений. Волна разоблачений — документальных статей, телепередач, романов, пьес и кинофильмов — захлестнула в конце 1980-х годов советские средства массовой информации. (Исключительное впечатление на меня произвёл спектакль, который я смотрел вместе с Анной Лариной, по мемуарам другой выдающейся «возвращенки», Евгении Гинзбург, когда Анна Михайловна и другие бывшие зеки в зале согласно кивали головами, а иногда и вслух подтверждали, что всё происходящее на сцене — правда.) И хотя «второго Нюрнберга», как требовали некоторые, не последовало, результатом этой кампании, начавшейся призывом к национальному «покаянию», стал заочный суд над сталинизмом в СМИ, где в первых рядах обвинителей фигурировало новообразованное общество «Мемориал», названием обязанное нереализованной инициативе Хрущёва{129}.
Вновь главными героями были бывшие жертвы и палачи, но теперь и тех, и других, было, безусловно, много меньше. Перестроечные СМИ занялись поиском массовых захоронений расстрелянных в 1930–40-е годы, пионером которого выступил сын Мильчакова Александр, а также поиском «палачей на пенсии» и их приспешников. Большинство причастных к преступлениям, престарелые и напуганные, предпочитали прятаться от прессы, но кое-кто пытался публично оправдать своё поведение в годы террора. Поводом для одного такого выступления неожиданно послужило опубликование в Москве в 1989 году моей биографии Бухарина. 91-летний писатель Валентин Астров, единственный из молодых участников «бухаринской школы» 1920-х годов, кто пережил сталинский террор, решил ответить на высказанное мною в книге (и позже подтверждённое) предположение, что он уцелел благодаря тому, что помогал сдавать ближайших товарищей{130}. Советская политика, как и во времена Хрущёва, всё ещё была «живой историей».
Однако в центре внимания в перестроечные годы были, главным образом, жертвы сталинских репрессий. Впервые их готовы были слушать, слушать участливо, и даже поощряли рассказывать обо всём, что случилось с ними и их семьями. Пережившие террор были главными действующими лицами бесчисленных и бесконечно трогательных вечеров памяти тех, чьи имена составили «национальный мартиролог», но никто из известных «возвращенцев» не пользовался такой славой, как Анна Ларина-Бухарина. В 1988 году в Москве были, наконец, опубликованы её воспоминания, а чуть ранее в том же году реабилитирован и сам Бухарин{131}.
Ещё одно знаковое публичное мероприятие произошло в 1989 году. Это был памятный вечер в честь Хрущёва — первый после 20 с лишним лет его официальной опалы. Сидя на трибуне вместе с «возвращенцами», у которых я тайком брал интервью десять лет назад, я видел лица множества других таких же бывших зеков в переполненном зале Дома кино. Некоторые из них плакали. Большинство из них теперь знали о тёмной стороне хрущёвской карьеры: о крови на его руках, о том, что он не сказал всей правды о прошлом, о его собственных репрессивных мерах после 1953 года. Но это не уменьшило их благодарности к нему, в выражении которой они были практически единодушны: «Хрущёв вернул мне мою жизнь». Анна Ахматова говорила от лица всех их, заявив много лет назад: «Я — хрущёвка»{132}.
30
В 1966 году Суслов обозвал Снегова «шантажистом», что могло говорить о том, что у Снегова имелись документы, обвиняющие Суслова. Реабилитация. Т. 2. С. 510. О последующем преследовании Снегова см. там же. С. 521–525. О Павлове и Семичастном см. Сараскина. Александр Солженицын. С. 524.
31
Отец Елены Боннер был расстрелян, а её мать, Руфь Боннер, вышла на свободу при Хрущёве.