Страница 32 из 49
…Сразу за поселком на дороге начали попадаться куски мрамора. Местами целые блоки лежат в стороне.
— Вишь, рассыпали, — говорит Павел Петрович.
Хорошенькое «рассыпали»! Кубометр мрамора — это три тонны. А есть блоки по нескольку кубометров.
Вот каменоломни. Домик под березой. Близ него старая заброшенная выработка — «пазуха». Название удачно как нельзя больше. Глубокая щель уходит вниз. Поперек ее проложены два бревна. С помощью воротка и этих бревен вытаскивали со два «пазухи» двухсотпудовые блоки. Стенки «пазухи» — из чистого мрамора. От времени камень потемнел и пересечен трещинами. Сверху массив мрамора едва прикрыт тонким слоем дерна.
Близ выработки сохранился вертикально вкопанный в землю столб. Вокруг него когда-то ходила лошадь, запряженная в вагу, вращавшую барабан на столбе. На барабан накручивалась веревка, другим концом «зачаленная» за глыбу мрамора. Случалось, веревка, не выдержав тяжести, лопалась и вагу со страшной силой отбрасывало назад. Лошадь и погонщика убивало на месте.
А вот современная разработка. Огромная выемка с почти отвесно падающими стенами; сверху донизу — сплошной сероголубой мрамор, зернистый и прекрасно поддающийся обработке. Чем глубже, тем плотнее, качественнее мрамор. Мрамора-сырца лежат здесь и в окрестностях миллионы кубометров. На наших глазах гусеничный «Сталинец», зацепив тросом, легко тащит блок на поверхность с двадцатиметровой глубины. Трехтонная глыба медленно, но податливо ползет вверх по склону. Отжил свой век дедовский вороток!
Самое трудное было — транспортировка мрамора. Здесь помнят, как в первые годы после революции, когда устанавливали памятник В. И. Ленину в Нижнем Тагиле, нужно было вытесать две половинки «земного шара», на котором потом встала отлитая из каслинского чугуна фигура бессмертного учителя трудового человечества. Делали их прямо на карьере. Везли до станции летом на санях, сколоченных из бревен. Упряжка была из пятидесяти лошадей. Везли трое суток каждую половинку.
Теперь благодаря трактору добыча и транспортировка мрамора стали несложным делом. Трактор без особого напряжения везет три кубометра. А «Сталинец» на прицепах с гусеничным ходом ухитряется тащить даже до десяти кубометров, — то есть тридцать тонн мрамора за один рейс.
Мраморщики и мраморный завод нашли свое место в очерке Бажова «У старого рудника», упоминаются в ряде сказов. Мраморное дело неоднократно привлекало пристальное внимание писателя.
Вот и сейчас: Павел Петрович долго стоял на краю выработки, сосредоточенно наблюдая, как глыба, влекомая тросом, упрямо выползала наверх, потом оглянулся, ища, кому выразить свое одобрение, и сказал назидательно, как бы продолжая начатый разговор:
— Буровит сколько… красота! А было — страшно вспоминать.
— Протрясло, парень, бронхит-то, — говорил Павел Петрович вечером на квартире у Бессоновых. — Жена в тревоге была, а выходит, на пользу пошла поездка!
Действительно, несмотря на наши ежедневные разъезды, утомительные, пожалуй, и для молодого, он ничуть не чувствует себя разбитым. Только когда возвращались домой, сказал:
— Целый день все сидел, а ноги устали. Теперь два часа курить буду!
— Стоя у стола?
— Обязательно.
И вот теперь попил чайку, запалил папиросу (трубку тогда он, кажется, еще не курил) и благодушествует в своей излюбленной позе — стоя у стола, в полусогнутом, неудобном, казалось бы, положении, опираясь локтями на угол столешницы. На предложение сесть, чтобы дать роздых ногам, категорически отвечает:
— Ни-ни. Так лучше — привык. У меня для этого дома подушечка есть. Под локти. Всегда так отдыхаю.
После поездки на «Мрамор», в Косой Брод разговор, естественно, вертится около камней, золота и прочего.
— Аптекарские весы у тебя. Золото, видно, принимаешь! — шутит Павел Петрович, кивая на лабораторные весы, стоящие за стеклом в книжном шкафу. — А все-таки недоволен я, — говорит он, вспоминая посещение мраморного завода, — что ни одной станции метро из змеевика нет. Не умеем еще свои богатства показывать.
Он долго критически рассматривает на столе письменный прибор довольно неуклюжей работы и, наконец, выносит суровый приговор:
— Мрамора не жалеют… Искусство тоже.
— Ученики делали, — вступился Николай Дмитриевич. — В юбилей мне подарили.
— Ну, тогда ничего. Мне раз также вот один дед подарок приподнес. Целую плиту вырубил да письменный прибор и сгрохал. Полпуда весом. Подарок от чистого сердца!
Он заразительно смеется, забрасывая голову назад и выставляя бороду, смеется, как ребенок, которому очень понравилось что-то; затем закашлялся, на глазах выступили слезы, — бронхит все-таки напоминает о себе. Потом, прокашлявшись, продолжает:
— Большой мастер был на выдумки старик! Баню из горнового камня задумал сделать. Гладенькая банька вышла. А как водой дадут, так стены и потекли. А он хвалится: «Ничего не заведется в таком жару!» В другой раз опять сапоги изобрел с подошвой, которая не износится. Стелька железная. Ходил только в церковь. Ясно, износу не было! А он гордился…
Наш хозяин — отчаянный фотолюбитель. Ящики письменного стола доверху забиты фотографиями. Тут и гора Азов, и другие окрестности Полевского, сам поселок, собственные ребятишки во всех видах. Многие фотографии будят в Павле Петровиче воспоминания.
— Совершенно забыл Глубочинский пруд, — говорит он, поднеся близко к глазам снимок какого-то лесного озера и долго рассматривая его. — А ведь вот какой-то кусок жизни.
— Можно закрутить? — спрашивает Николай Дмитриевич, показывая на шкаф с патефонными пластинками. Там их без малого семьсот штук.
— Давай, — соглашается Павел Петрович.
На полчаса слово предоставляется патефону. Все молчат, слушают. Под конец разгорается спор: кто лучше поет арию из «Продавца птиц» — Брайнин или Демьянов? В коллекции Николая Дмитриевича есть оба. Чтобы разрешить спор, ставят сначала одного, потом другого.
Патефон выпевает: «Мой любимый старый дед прожил сто семнадцать лет…» — Павел Петрович шутливо восклицает:
— Эге, значит, мне еще пятьдесят семь осталось. Прекрасно!
Поет Демьянов ту же арию: «…прожил семьдесят пять лет…» — Павел Петрович недовольно хмурится:
— Что же это? Надувают!.. Хуже этот поет!
Время далеко за полночь. Николай Дмитриевич включает радиоприемник. В эфире сильные атмосферные разряды. Репродуктор трещит, грохочет, отдельные разряды порой сливаются в один сплошной гул. «Как пятитонка», — замечает Павел Петрович.
Несмотря на эти помехи, два друга долго вечеруют около приемника. Выслушав последние московские известия, настроились на какую-то далекую станцию, передающую музыку, покуривают и неторопливо перебрасываются словами, вспоминая о тех временах, когда оба были в одной школе: один — учителем, другой — учеником.
Павел Петрович охотно вспоминал о своей прошлой работе в качестве народного учителя и вообще обо всем, что было связано с этим.
— Встречаю как-то на плотинке в Свердловске двух женщин. Одна — дама, располневшая, другая — моложе. Пожилая идет, на меня заглядывает, молодая ей говорит: «Что ты, мама!» А та подходит и спрашивает: «Павел Петрович?» — «Я», — говорю. — «Вы меня узнаете?» — «Нет». — «Я — Перова». — «А, узнал!» — Сделал вид, что узнал… Раз «Павел Петрович» — значит, бывший ученик или ученица.
У него — неиссякаемый источник воспоминаний, наблюдений всякого рода, совершенно неожиданных подчас высказываний и выводов. Он все время раздумывает над мастерством писателя и тут же, словно бы невзначай, роняет критическое замечание в адрес инженеров от радиотехники, которые никак не придумают, как избавиться от помех: «Пора бы». А через минуту: «Ну да, когда не знаешь, всегда кажется легко». И спустя еще какое-то время, в той манере, которая была так характерна для него (не поймешь сразу: порицает или соглашается, шутит или говорит серьезно): «Вот и про нас говорят тоже: плохо пишем… А попробуй-ко, напиши!»