Южный Урал, № 6

Главный судья подошел к микрофону. Стало тихо.

— Судейская коллегия, — произнес главный судья, — просит пловца Котшетоффа, Союз Советских Социалистических Республик, еще раз, но уже медленно проплыть половину дистанции. Судейская коллегия должна убедиться, правилен ли его стиль плавания.

На миг показалось, что в бассейной вдруг обрушились трибуны: такой крик и свист поднялся на «галерке».

— Долой! — кричали болельщики.

— Позо-о-ор! — сложив руки рупором, кричал парень в черной шерстяной фуфайке, который недавно издали приветствовал Кочетова.

— Позор! Позор! — подхватили трибуны.

Леонид разозлился. Ах, так! Они хотят проверить чистоту его стиля? Куда же смотрели все сорок судей, когда он плыл? Такого еще никогда не бывало на соревнованиях. Ну, ладно, он им продемонстрирует свой стиль, стиль большевиков! Они не обрадуются!

Леонид встал на тумбочку и поднял руку. Шум сразу прекратился.

— Ванвейн! — вдруг раздался в полной тишине крик с «галерки».

— Ванвейн!

Чемпион Голландии, не понимая, в чем дело, встал и галантно поклонился.

— Хватит кланяться, Ванвейн! — крикнул молодой моряк. — На старт, Ванвейн! Защищай честь Голландии!

К этому крику присоединился и кое-кто из первых рядов, но, поняв свою оплошность, они быстро замолчали.

Ванвейн отрицательно покачал головой, он отказывался плыть, знаками показывая, что у него нет с собой спортивного костюма.

— Я одолжу тебе плавки, Ванвейн! — кричит моряк с «галерки». — Плыви, не трусь!

— На старт, Ванвейн! Стань рядом с «Северным медведем!» — громко требует зал.

Ванвейн весь красный вскакивает с места и чуть не бегом направляется к выходу. Под свист «галерки» он покидает бассейн.

Леонид Кочетов прыгает в воду. Он плывет медленно, и в ярких лучах прожекторов отчетливо видны его идеально правильные, точные движения. Зал восторженно ревет.

— Точная работа! Пловец-ювелир! — кричит парень в черной фуфайке.

— Король брасса! — кричит моряк.

— Король брасса! — восторженно подхватывает зал.

Леонид по лесенке вылезает из воды, но вдруг, к удивлению зрителей, подходит к стартеру и знаками просит его дать старт. Стартер вопросительно смотрит на главного судью. Тот безразлично пожимает плечами.

Стартер поднимает пистолет.

Выстрел!

Стремительно прыгает в воду Леонид. Щелкают секундомеры. Уже не обычная «спортивная» злость кипит в Кочетове. Он теперь злится по-настоящему. И снова бабочка порхает над водой. Она летит еще стремительней, чем прежде. Щелкают секундомеры на финише. Кочетов прошел стометровку, показав отличный результат. Он плыл еще быстрее, чем первый раз. Конечно, этот результат ему не зачтут, но пусть все знают, как плавают советские пловцы!

Зал восторженно грохочет. Судьи опять удаляются. На этот раз они возвращаются очень быстро.

— Стиль правильный! — недовольно говорит первый судья. Он хочет еще что-то прибавить, но гром аплодисментов не дает ему продолжать.

— Стиль правильный! — вынужденно выдавливает из себя второй судья.

— Стиль правильный! — пожимая плечами, повторяют один за другим все сорок судей.

Главный судья дает сигнал, и невидимый оркестр начинает играть гимн в честь победителя. Родные, торжественные, мощные звуки «Интернационала» разносятся по всему бассейну.

Люди на «галерке» встают. Радостно слушают звуки «Интернационала» голландцы-портовики в измазанных машинным маслом блузах, рыбаки в синих комбинезонах, моряки, солдаты, рабочие, спортсмены в ярких свитерах.

Нехотя встают и господа, сидящие в первых рядах.

На «мачту победителей» медленно поднимается алое полотнище. Оно достигает вершины мачты, и вот уже над изумрудной водой бассейна, развернувшись, гордо трепещет флаг Страны Советов. А внизу, у подножья мачты, лежит скомканный звездный американский флаг и еще четыре флага других стран.

Н. Рахвалов

В РОДНОМ ГОРОДЕ

Алексей Егорович помог старушке разместить вещи, снял с себя пальто, вздохнул с чувством глубокого удовлетворения и сказал, приветливо улыбаясь:

— Ну, давайте знакомиться… Алексей Егорович.

— А меня Пелагеей Афанасьевной зовут. Намучились поди с моим багажом-то… Спасибо вам большое, что помогли. Разве я одна справилась бы… Носильщику, ему что — сунул тебя в вагон и будь здоров! А ты тут, как хочешь…

— Ну, что вы… Пустяки, какая тут помощь. Пелагея Афанасьевна… Далеко едете?

— В Тригорск.

— Вот как! Значит, попутчики до самого конца!

— Вишь, славно как. В командировку или по собственным надобностям?

— По собственным… В отпуск еду.

— Что же, там родные есть?

— В том-то и дело, что нет, никого не осталось… Есть, правда, двоюродная сестра недалеко от города, на руднике, вот хочу к ней наведаться.

— А вы чей будете?

— Головин, Егора Петровича сын.

— Это что на Крепостной жили?..

— Вот-вот, против Шестаковской площади домишко.

— Мать-то Аннушкой звали?

— Да, Анна Тимофеевна.

— Аннушка… Знавала… Как не знавать… О-ой, мастерица она была готовить… Приходящей поварухой прозывалась, по купцам хаживала — к праздникам, бывало, или на свадьбу.

— Вот-вот… Видите, земляки оказались…

— Умерла она?

— Умерла в двадцать восьмом году…

— Сами-то давно, видно, не бывали в Тригорске?

— Как уехал в шестнадцатом году, так и не бывал. Братья и сестры тоже разъехались кто куда по белу свету…

— Нехорошо это — родные-то места забывать. Нет, мои навещают меня, нечего бога гневить. Каждый год кто-нибудь приедет. А то и все вместе съедутся, как в сорок шестом было. Вот уж радости-то у матери! Старший-то Василий, который в Москве, еще и внуков привез… Вот и сейчас от него еду. Хотела у младшего в Куйбышеве остановиться, да сноха-вдовушка заторопила, из Тригорска телеграмму отбила: приезжайте, дескать, маменька, соскучилась… Средний-то Николай погиб в Отечественную войну, под Москвой-матушкой пал, ну, я со сношенькой-вдовушкой-то и живу теперь… Еще дочка есть в Ленинграде, та за военным, все к себе зовет тоже. А я ей отписываю: никуда мол дочка, из Тригорска не поеду, здесь и помирать буду…

— О! Вам ли о смерти думать, Пелагея Афанасьевна! Теперь только жить да поживать. Сколько вам лет-то?

— Ух, много, сынок, — 75… Но я о ней не думаю, о костлявой шутихе, бог с ней…

— Скажите пожалуйста! 75 лет, а как молодо выглядите, — отзывается с верхней полки купе девушка.

— На хороших дрожжах, матушка, заведена, вот смотрю я на тебя, голубка, ты тоже из доброй породы, видать.

— Да, что вы! Пелагея Афанасьевна… Вы меня смущаете…

— Чего же, матушка, смущаться, дал бог росточку и хорошо. Выбирай только парня себе под стать… Куда едешь-то?

— Да туда же, куда и вы.

— Там и жить будешь?

— На работу еду, по путевке. Я Ленинградский архитектурный институт окончила.

— Ну, ни пуха, ни пера тебе, как говорится, в час добрый, милая. А жениха мы тебе подберем… Народ у нас славный, работящий… Как звать-то тебя?

— Зовите Женя.

— По батюшке?

— Петровна.

— Евгенья Петровна, значит.

— Вот уж никогда не позволю величать себя по имени и отчеству, — отрываясь от книжки, вступает в беседу девушка с боковой полки.

— А что же в этом плохого? — возражает Пелагея Афанасьевна. — Евгенья Петровна — девушка представительная… Архитектор… Не грех ее и уважить, по имени-отчеству назвать. Вот ты, милая, я смотрю, книжечку почитываешь, лежишь на полке, дорогое платье на тебе — шелковое, а оно, вон смотри, свесилось у тебя на пол. Непорядок…

Пелагея Афанасьевна осторожно подбирает свесившиеся складки платья и с напускной строгостью продолжает:

— А я бы вот таких девочек совсем не пускала одних в дальнюю-то дорогу без сопровожатого.

— А если его нет, что делать?

— Куда едешь-то?

— В Рубцовск.