Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 110 из 151



Он передал ей печать, которая хранилась в железном сундуке, наглухо прибитом к полу. Дня три не выходил из дому, а когда узнал, что в колхоз приехал следователь, никому ничего не сказал и пешком отправился в район.

Остановился Нарыжный у двоюродного брата, работавшего весовщиком в «Заготзерне». С вечера побрился в парикмахерской и рано утром пошел к Хохлакову в дом.

В этот день Федор Лукич собирался побывать у Кондратьева и поэтому не ушел на мельницу. Когда Нарыжный робко приоткрыл дверь и сказал: «Хозяева дома?» — Федор Лукич, только что умывшись, в галифе и в сапогах, но еще в одной нательной рубашке, просматривал вчерашние газеты.

— А, Евсей Гордеич! — крикнул он. — Заходи, заходи! Давно, давно бы тебе пора проведать старика!

— Как твое здоровье, Федор Лукич? — пожимая руку, заискивающе спросил Нарыжный.

— Да что ж здоровье? Старый конь еще стучит копытами! — И Федор Лукич улыбнулся своей мягкой и приятной улыбкой. — Помирать еще не собираюсь.

— Ну и слава богу! — Нарыжный сел на стул. — А как поживаешь, Федор Лукич? Как новая служба?

— Работы я не боюсь, а вот в жизни оборачивается все как-то не так, не по-моему.

— Порядку нету? — спросил Нарыжный, и в глазах его показались веселые искорки.

— Не в том дело. — Федор Лукич отложил газеты. — Газеты к критике нас призывают, а в районе такое повелось, что чуть кого критикнешь, так на тебя сразу чертом смотрят.

— Истинно, истинно.

— Ну, Гордеич, рассказывай, как там у тебя в «Светлом пути».

— С жалобой к тебе, Федор Лукич.

— Что такое?

— Отрешили меня от председательства, — понурив голову, с дрожью в голосе проговорил Нарыжный.

— Вот это новость! Кто?

— Тутаринов.

— Так, так. — Федор Лукич погладил ладонью свою стриженую голову. — Значит, уже второй попался ему на зубы? А за что?

— Да без всяких причин, — все с той же дрожью в голосе отвечал Нарыжный. — Меня отстранил, а Глашу назначил.

— Кто такая эта Глаша?

— Несмашная, наша колхозница. Ябеда до ужасти.

— Так, так. Но все-таки за что же он тебя снял? Ведь была же какая-то причина?

— Федор Лукич, дело было так. — Нарыжный поднял голову, и в глазах его тревожно забегали чертики. — Тебе, как старому нашему руководителю, хочется пожаловаться. Так же дальше работать нельзя.

И Нарыжный по давно обдуманному плану изложил историю о запрятанном зерне так, как будто по недосмотру весовщика и кладовщика было засыпано в семенной фонд лишних сто двадцать центнеров озимой пшеницы. Затем все семенное зерно было заново перевешено и найденные излишки временно, под расписку, розданы колхозникам. (При этом Нарыжный вынул из кармана смятый лист бумаги с фамилиями и подписями.)

— Тут вся каша и заварилась, — заключил Нарыжный.

— Но хлеб сдали государству? — спросил Хохлаков.

— В ту же ночь.

— Так чего ж еще нужно было Тутаринову?

— А кто ж его знает? Прилетел на машине. По всему видно, личность моя ему не понравилась. — Нарыжный весь сжался, лицо его потемнело и постарело. — Работал, работал, старался, ночи недосыпал. Помнишь, Федор Лукич, как мы в войну? Последнее зерно везли. А теперь — не гожусь?

— За то, что мы в войну самоотверженно трудились, нам спасибо говорили бойцы. — Федор Лукич тяжело поднялся и, не глядя на Нарыжного, зло сказал: — Сколько я тебя, старого черта, учил — не шути с государством, а ты таким же дураком и остался. Я тебя берег, ценил, а Тутаринов из тебя знаешь что сделает. Весовщик виноват! По недосмотру! Знаю я тебя, и мне тут нечего чертовщину плести!

— Пособи, выручи, Федор Лукич, — взмолился Нарыжный, и в глазах его Хохлаков увидел слезы. — Десять же лет в руководстве.



— Некрасивая история, — как бы про себя сказал Хохлаков. — Но я похлопочу.

В кабинете у Кондратьева сидели вызванные на бюро Семен Гончаренко и Иван Родионов. Гремя палкой, Хохлаков, не взглянув на посетителей, прошел к столу и подал Кондратьеву руку.

— Здорово, Николай Петрович. У меня к тебе дело.

— Присаживайся. Вот кончу с товарищами, — сказал Кондратьев и обратился к Семену и Родионову: — Меня не уверяйте. Но на бюро вы должны сказать точно: будет готов канал к апрелю?

— Безусловно, — уверенно заявил Семен.

— Какие у вас расчеты? — спросил Кондратьев, и взгляд его внимательных глаз остановился на Родионове.

— Рассчитываем по людям, — ответил Родионов, тронув пальцем кончик уса. — Мы на канале всего вторую неделю, а ты бы посмотрел, что там такое происходит! Выйдешь на гору, а перед тобой весь берег усыпан народом — копошатся истинно как муравьи! Трасса растянулась на полтора километра. Красиво!

— А кроме всего прочего, — добавил Семен, — у нас есть точный, по дням, план выемки грунта. Если мы все это выполним, — а мы выполним, — то вода пойдет по новому руслу еще раньше апреля.

— Ну и отлично! — сказал Кондратьев. — Я рад, что у вас такое настроение. Значит, готовьтесь к бюро. А ты, Родионов, как парторг строительства, дополнительно скажешь о коммунистах.

Семен и Родионов ушли.

— На пороге появился управделами.

— Из Усть-Невинской приехал Еременко, — сказал он. — Вы его, кажется, вызывали?

— Давно приехал? Давай его сюда. — Кондратьев устало посмотрел на Хохлакова: — Федор, придется тебе еще подождать.

Вялой и неверной походкой вошел Еременко — парторг и временный председатель колхоза имени Ворошилова. Расслабленно, как больной, он приблизился к столу и, точно боясь свалиться, сжал сильными руками спинку стула.

— Садись, Еременко, — сухо пригласил Кондратьев. — Что такой болезненный?

— Прибыл по вашему вызову, — тихо проговорил Еременко, присаживаясь.

— Это я знаю. А без вызова и нос боишься показать?

— Все я признаю, — с волнением заговорил Еременко, — но у нас там такое, вы же знаете. Я все признаю, но глубокая ревизия. Приходится мне за чужие грехи расхлебываться. Артамашов кружил направо и налево, авторитет себе наживал, а я теперь отвечай.

— Твоих там грехов тоже немало.

— Клянусь вам, товарищ Кондратьев, я ничего лишнего из кладовой не брал. — Еременко поднялся, взглянув на Хохлакова, и снова сел. — Это Артамашов — и по запискам и так, по-всякому.

— Дело, дорогой мой, не только в кладовой, — дружеским тоном заговорил Кондратьев. — Садись поближе и послушай, что я тебе скажу. Так вот. Клятва твоя ни к чему. Ты — партийный руководитель, и с тебя мы спросим за все, что делалось в колхозе. А ты как думал? Ты все сваливаешь на Артамашова и клянешься, что ни в чем не виноват. А вина твоя в том, что ты, как коммунист, не видел, что делалось вокруг тебя.

— Это я все признаю, — заговорил Еременко, не подымая головы, но чувствуя на себе взгляд Кондратьева. — Все я признаю, но как же можно было парторгу за всем уследить? Тут и политмассовая работа, и беседы по бригадам, и собрания. А сколько у нас хозяйственных отраслей! И чтобы во всем разобраться, надо сразу быть и агрономом, и зоотехником, и бухгалтером, и знать там разный учет по кладовой, по фермам. Куда ни сунься — и все надо знать.

— Вот именно — все надо знать. Ты в армии служил?

— Немного. Еще до войны.

— А знаешь ли ты, что такое в Советской Армии общевойсковой командир?

Еременко, не понимая, почему его об этом спрашивают, молчал.

— Так я тебе скажу, — продолжал Кондратьев. — Это такой командир, который отлично знает все рода войск — их оружие, тактику, взаимодействие в бою. Вот таким и должен быть партийный руководитель в колхозе. Ты даешь политическое направление людям всех отраслей колхозного производства, ты их учишь, как надо жить и работать. А если это так, то уж само собой понятно, что ты обязан, подобно общевойсковому командиру, знать все рода оружия и одинаково разбираться и в политическом воспитании людей, и в агротехнике, и в животноводстве, и в учете труда. А как же иначе? Иначе нельзя.

— Да, я это признаю.

— Мало признавать. — Кондратьев раскрыл записную книжку. — Когда будут готовы акты ревизионной комиссии?