Последний мамонт

Собственно, в этот момент он рассуждал не только о людях, но и о судьбах своего лохматого Моби Дика — логично было бы одно, но вовсе не обязательно, что так оно и было.

Его главная мысль сводилась к тому, что последний мамонт жил на островах, отрезанный от человека водой. Жил, угасая и вырождаясь, — но ему удалось продержаться дольше, чем материковым собратьям.

Но это нужно было строго и чётко доказать.

Нужно было объяснить и эту гибель, которая случилась с мамонтами материка и оставила их братьев на островах. Многие говорили о том, что мамонты могли быть вовсе не так морозостойки, но большинство замороженных особей было вовсе не истощено. Но на это находился простой аргумент: лучше сохранялись погибшие, а не умершие звери. Много спорили, есть ли на коже мамонта сальные железы или нет, для кого-то было очевидно и то, что бивни, кручённые бубликом, стали бесполезны. Другие говорили, что такими бивнями лучше пихаться, а жира лохматого зверя хватало для защиты от холода.

Надо, конечно, попасть на острова и понять, был там человек или нет.

Для того чтобы уничтожить слабеющих мамонтов, нужно не так много охотников и не так много удачных охот.

Но Еськов одёрнул себя — думая так, он снова строил теорию без основы. Было, конечно, красиво вообразить что-то вроде картины «Последний бизон» — только про мамонта. Картину «Последний бизон» он видел на репродукции в какой-то книге — там индеец (конечно, индеец, кого ещё могли нарисовать американцы) убивал бизона. Смерть последнего мамонта от руки человека была немного обидной, но журналисты стерпят всё, спишут на ужасы царизма или там что ещё.

Но Еськову было не интересно думать, как эта история повернётся в умах, ему нужно было знать правду. Правда всегда оказывалась скучной и прекрасной, фантастика блёкла перед поэзией факта.

В действительности, настоящей действительности, всё всегда было лучше, чем в воображении.

И скорее всего мамонты на островах уходили медленно и некрасиво, понемногу слабея, тощая от бескормицы. Группы мамонтов дробились и, измельчав, исчезали быстрее.

Но всё это нужно было доказать, и доказать аккуратно — не так, как молва назначает человека стукачом или предателем, не так, как ткётся из воздуха обвинение. Аккуратно и тщательно.

А толпа редко бывает тщательной и никогда — аккуратной.

Толпа будет мыслить простыми категориями: «Северный человек убивает последнего мамонта».

Потому что всё просто — на мамонтов охотились, и даже с собаками.

Еськов как-то слушал доклад одного археолога, который раскапывал стоянки древнего человека. Древний человек пытался приручить волков, и волки приручались. Это не были собаки, как и мамонты не были слонами. Этот неолитический человек оставил после себя стоянки, на которых лежали мамонтовы кости со следами волчьих зубов.

Восемь тысяч лет было неолитическому человеку, превратившемуся в прах, если, конечно, он не вмёрз в лёд, как мамонт. Но такого человека тут ещё не нашли, и Еськов иногда представлял себе такую находку. Но её не было, а вопросы оставались.

Мамонт кормил, обувал и одевал этого человека, а человек сводил мамонта, будто бизона.

Но как умирал последний мамонт, было, конечно, неизвестно. Еськову было понятно, что убивали мамонта все — и человек, и климат, — началось увлажнение и потепление климата, но увеличилась и высота снежного покрова, возникал лесной пояс, и вообще изменялось всё вокруг мамонта, тесня его на север.

И люди с копьями и прочей нехитрой оснасткой тоже теснили его на север.

А может, думал Еськов, дело в том, что мамонты просто устали приспосабливаться к окружающему их миру. Просто устали — и всё.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мамонтово кладбище, чёртово капище, поиски темпоральной башни, а предложение «давайте попробуем» таково, что от него нельзя отказаться, — и всё упирается в движение мамонта в вечном холоде жидкого времени

Остров Врангеля, август 1951

71°14′00″ с. ш. 179°24′00″ з. д.

Было лето, и было Еськову счастье.

Еськов нашёл мамонтово кладбище и начал его описывать.

Всё нужно было делать по правилам, и, похоже, судьба благоволила к нему.

Мамонты тут были малы, как он и предполагал.

Время для него замедлилось, а вот время Академика неслось быстро.

Академик действительно был похож на капитана Ахава — ему не хватало чего-то в ландшафте, как не хватало движущейся точки среди волн. Ему был нужен свой Моби Дик — только из железа и трубок.

Но Еськов был благодарен ему, потому что путь капитана Ахава может долго ещё совпадать с линией пути поднятого на борт ученика.

Они перемещались по острову, покинув обжитой южный берег, — дальше от людей. Солдаты разбивали палатки, обустраивали лагерь, а потом, развернувшись жидкой цепью, шли к горам. Однажды им встретился охотник, и Академик долго говорил с ним о далёких годах.

Но в сознании охотника годы чередовались как холодные и тёплые, они делились на годы большого снега и годы малого снега, голодные годы и хорошие годы.

Охотник не помнил, чтобы на остров заглядывали чужие — десять лет, про которые спрашивал Академик, был долгий срок, да и не получалось объяснить охотнику, кто такие чужие. Потому как иногда добирались сюда эскимосы с Аляски, и чужими он их не считал.

Академик и его люди искали башню, а бывший старший лейтенант Серго Коколия спал в своей комнате. Дом его стоял у моря, на котором редко увидишь лёд. Была жаркая летняя ночь, и бывший старший лейтенант не думал о льдах и торосах. А даже во сне думал он о том, что после войны сложно поднимать пароходство — даже те суда, что пришли по репарациям, не заменят погибших. Внезапно в его сон вплыл немецкий крейсер, и снова отчаянье и страх охватили его, но кто-то сзади, за правым плечом сказал: «Восемь транспортов и танкер, за тобой восемь транспортов и танкер, капитан», и он тут же успокоился. Всё шло по плану — даже во сне. Делай, что должен, и будь, что будет. И снова в сон вплыли склады и ремонтные мастерские, а крейсер сгинул, растворился в слабосолёной арктической воде, как кусок плохого сахара.

Экспедиция огибала остров Врангеля, и солдаты ощупывали холмы и скальники, как слепые ощупывают палочкой дорогу перед собой.

Правда, в руках их были не палки, а щупы миноискателей — на всякий случай, если находка окажется заминированной.

Они искали башню, а мёртвый доктор Вольфсон восьмой год лежал в мерзлоте, совершенно равнодушный к тому, что происходило сверху над ним. Вольфсон лежал с разбитым лицом, и время для него остановилось — он не знал о расстрелянном начальстве и судьбе своей вдовы, и слов генерального прокурора о важном форпосте советской Арктики, и того, что его называли врачом-общественником. Он не думал в своём особом потустороннем мире ни о чём, кроме своей последней поездки в бухту со смешным названием Предательская и на мыс Блоссом.

И никто его не мог понять.

Еськов вместе с Академиком снова ехали на тракторных санях, а где-то далеко, к северу от них, совершал западный ледовый дрейф вместе с перевёрнутыми нартами бандеровец Скирюк. Он смотрел в небо равнодушными мёртвыми глазами, и застывшая рука его сжимала маленький компас.

Магнитный полюс действительно был в нужной ему Канаде, но он так его и не достиг, а вмёрз в лёд севернее Аляски.

Но наступил тот час, который всегда оказывается неожиданным.

Они уже обогнули почти весь остров по часовой стрелке и приближались к мысу Уэринга. Это были места, где Ушаков встретил крупные обнажения порфиров, излитых горных пород с кремнезёмом. Первому начальнику острова Врангеля они показались особенно красивыми, потому что глаз его за время путешествий по острову привык к чёрно-серым сланцам.

Аккуратный Ушаков записывал всё, даже сказки эскимосов, которых он сам же и привёз на остров, — и своё восхищение порфировыми утёсами тоже. Горы тут были причудливы, и Ушаков назвал одну из них Замковой — потому что она была похожа на старинные развалины.