Оборотень

Последнее, пожалуй, слишком сложно для детей, ведь для них смерть — нечто такое далекое, что не укладывается в голове, думал Ян. Но верил ли он сам, что у людей есть основания горевать по поводу их будущей смерти? Он поглядел в окно на Старый Венхауг, вокруг которого высокие березы поднимали к небу свои золотистые кроны, и отрицательно покачал головой. Глупо говорить, что не хочешь избежать смерти, если знаешь, что избежать ее тебе все равно не удастся. Но сам-то он уже давно знал, что у него и нет такого желания, напротив, он хотел испытать смерть — самое непостижимое из всего, что дано испытать человеку. Он не хотел бы жить в неведении о смерти, ему нужно было знать, что придет день и он умрет. Не заснет сном, который называют вечным, не уйдет, чтобы вернуться обратно, разбуженный звуками трубы или каким-нибудь другим шумом. Он хотел ощутить этот безвозвратный уход, когда пробуждение уже невозможно, когда невозможно что-то узнать, услышать, увидеть и тебя самого тоже больше не увидят и не услышат. Он не понимал людей, которые любым путем хотят избежать участия в этой последней драме. Эрлингу тоже было присуще желание встретить это последнее и непостижимое, и именно оно так привязывало их друг к другу. Люди ходят в молельные дома и осуждают безверие или жалеют неверующих, потому что бегут от мыслей о смерти и не хотят понять, что забывать о ней недопустимо, что лучшие из людей боролись именно за то, чтобы мы помнили о ней. Иисус Христос умер на кресте, чтобы мы осознали (значит, и он думал, что может одолеть того возмутителя спокойствия с горы Синай): пока человек живет, только сознание о последней неотвратимой драме делает его человеком. Он должен увидеть письмена на стене. Тогда уже не будет никакого Яна Венхауга и он не узнает, что был им, но так и должно быть.

Пришла Юлия, они завтракали, переговариваясь о ничего не значащих вещах, вдруг Юлия сказала:

— Ян, может, на этот раз ты не будешь думать вслух?

Он посмотрел на нее, улыбнулся и перевел глаза на остальных:

— Я тут строил интересные планы, — сказал он. — Услыхал известие по радио, и это дало толчок мыслям. Я еще не все обдумал, но кое-что уже могу сообщить вам. Мне хочется пригласить к нам кое-кого из старых друзей, с которыми мы были близки во время войны. Мы пригласим их по случаю кончины короля. Ведь его смерть по-своему поставила на чем-то точку. Если такую точку вообще можно поставить.

Он хотел сказать: не считая точки на своей собственной жизни. Но не сказал.

Девочки заговорили с Юлией. Ян вполуха слушал их болтовню. Жизненный опыт Юлии был несопоставим с жизненным опытом девочек не только потому, что она была старше их. Ей было двадцать два года, и война наложила тяжелый отпечаток на ее детство. Для девочек же война была просто ничего не значащей главой в школьном учебнике. Это была самая ничего не значащая глава во всем учебнике. Все мы задним умом крепки. Почему в 1945 году мы не потребовали, чтобы был написан специальный учебник, в котором сперва давался бы общий обзор только что закончившейся войны, потом шло описание оккупированных стран (и народов, лишившихся своих стран), и наконец — рассказ о Норвегии, оказавшейся под железной пятой оккупантов? Теперь это не будет сделано уже никогда. Мы предпочли, чтобы нашим детям лгали в школе, как в большом, так и в малом. В любую минуту нас может посетить кто-нибудь из военных начальников, какой-нибудь немецкий генерал, который, не измени немцам удача в 1942 году, мог бы сидеть сейчас во дворце в Осло в качестве главного палача Норвегии. Теперь в школах уже никогда не расскажут об этом. Зачем же тогда нужны все эти школы и учебники?

Мы живем в свое время с его реальными банальностями, думал Ян, а также и в прошлом и в будущем. Наша мысль как маятник качается между тысячелетиями и на мгновение задерживается на какой-нибудь глупой фразе о какой-нибудь мировой знаменитости. Мы живем в странное время, когда люди наконец-то научились выхолащивать из слов всякое содержание. Теперь слова значат и все, и ничего. Благодаря этому достигается полное к ним равнодушие. Сегодня любая статья важна не тем, что в ней сказано, а тем, в какой газете она напечатана, и никто ничего не заметит, если редактор изменит ее смысл. Может, редакторам вообще уже не нужно ходить в свои редакции? Может, все они уже получили свои заслуженные пенсии? В Швеции две крупнейшие газеты поменяли ориентацию и потеряли четырнадцать читателей, что было на пятьдесят процентов больше, чем предполагалось.

Фелисия растерялась, узнав о желании Яна. Ее испугали не лишние хлопоты, хотя их она тоже принимала в расчет. Первое, о чем она подумала: Ян самый наивный человек на свете. Кого из наших друзей мы можем сегодня вместе собрать в Венхауге? Венхауг стоит далеко от железной дороги, отсюда не уедешь домой в любую минуту. Она вспомнила несколько имен, и губы ее растянулись в улыбке, обнажившей зубы, Ян редко видел эту улыбку. На мгновение Фелисия даже обрадовалась предстоящей битве, но тут же снова нахмурилась, она вспомнила своих братьев, Стейнгрима, других погибших, вспомнила о тайной и явной вражде, этом побочном продукте войны. Как устроить такую встречу, чтобы она не лишилась своего смысла? Во всяком случае, нельзя приглашать тех, кто уже давно перессорился друг с другом. А также тех, кто играл значительную роль во время войны, но не принадлежал к числу их друзей. Ни Ян, ни Эрлинг, ни садовник Андерссен, ни она сама никогда не были центральными фигурами Сопротивления, напротив, их почти не было видно в той далекой звездной туманности, они были спутниками спутников, вращающихся вокруг спутников спутников, и изменить теперь что-либо было уже невозможно.

Кое-кто из стоявших в начале списка, исчез, будто его и вовсе не было. Двое или трое спились и были уже в таком возрасте, что вряд ли от них можно было услышать еще хоть одно разумное слово, они напьются и начнут забавлять всех постельными историями, а однажды попав в Венхауг, станут приезжать сюда уже без приглашения. Живые имеют право смыть с себя мертвых. Неужели я старею? — подумала она. А тот или этот? Нет, я не желаю слушать в Венхауге их пьяные голоса.

А другие, может, и неплохие люди, но в Венхауге они неуместны, кто знает, что им придет в голову, конечно, они патриоты, но ведь так и не повзрослевшие, им кажется, будто они хорошо знают Яна, а они как не знали, так и не знают его. Ей не хотелось бы видеть, как Ян, набычившись, подходит к ним. Такое уже случалось. Ян действовал мгновенно, если кто-нибудь оскорблял ее. Он одинаково защищал и тех женщин, которые могут сами постоять за себя, и тех, которые не могут. Мало кто понимал, что представляет собой добрый покладистый Ян, как тонка оболочка крестьянина, защищавшего свои владения. Со стороны тех, кто был свидетелем того, с какой самоотверженностью Ян защищал свои более крупные владения, глупо было видеть в нем только улыбающегося, вежливого человека. Такую же непростительную ошибку они допускали, полагая, будто знают Эрлинга Вика. В Норвегии многие думают, что знают человека, если видели, как он опрокинул столик в ресторане, и всегда будут пребывать в этой уверенности, сколько бы раз не убеждались в своей ошибке. Им, видите ли, уже все известно о человеке, если рядом с ним в машине сидит не его жена. Они реагируют только на экскременты человека, нужен чересчур сильный запах, чтобы их органы чувств обнаружили то, от чего он исходит.

Эти мысли не заняли у Фелисии много времени.

— Ты, конечно, понимаешь, что и у меня есть свои соображения? — сказала она. — Так же, впрочем, как и у тебя. Мне бы хотелось… но…

— Тут много всяких «но», — согласился Ян. — Нам надо как следует подумать, а то наживем себе кучу неприятностей. Сама знаешь, сколько потом бывает разговоров, но встреча в ресторане — это, во-первых, самое обычное свидание, во-вторых, высокопарные речи и, в-третьих, вообще чепуха.

— Давайте подождем с решением до приезда Эрлинга, — предложила Юлия. — Он написал мне, что собирается вот-вот нагрянуть в Венхауг. Я знаю, что ему было бы приятно видеть далеко не всех.