Былое — это сон

Ну что ж, возможно, здесь намечалось построить целый ряд стандартных домиков для святых, но потом это сорвалось.

Я сдался и пошел к могиле Винье. Вот, значит, где он покоится, этот Осмунд Улавссон Винье. Более норвежский, чем дюжина любых других норвежских поэтов вместе взятых, как больших, так и малых. Наверно, потому все, на чем лежит отблеск его личности, пронизано живой болью. Встретиться с Винье — все равно что встретиться с эмигрантом, только он никуда не уезжал, он стал эмигрантом у себя же на родине. Винье истекал кровью. Его сорвало с места. Он был как перекладина от вешала для сена, которую несет по течению, когда все другие перекладины стоят на месте, увешанные ароматным сеном, и добросовестно выполняют то, для чего предназначены.

Здесь лежит Винье. Здесь ему поставлен надгробный памятник, как много же их было, его соотечественников, воздвигнувших ему этот памятник, не меньше трех тысяч, — ведь он-то был уже мертв. Винье выглядел так, словно эпитафия доставляла ему страдание. Бронзовая голова смотрела в просвет между двумя церквами, но видеть он не мог ни одной, выражение лица было кислое. Скончался в 1870 году. Неужели так давно? Он относится к тем, кто не умирает. Многие узнают в себе его порывы и его горечь. Он был велик в своем гневе. В Осло я прочел статью одного здравствующего ныне критика, который на нескольких страницах спорил с Винье, и сразу перенесся в уютную старую Христианию. Вот это человек! Он не дает покоя людям даже спустя семьдесят лет после своей смерти. Норвегия потеряла многое — у нее нет теперь Винье, с которым можно спорить.

На могиле рос большой куст крапивы.

Кошка прибежала снова. Пора было возвращаться завтракать. Кошка, точно собачонка, бежала за мной и требовала внимания к себе.

В усадьбе тоже никто толком не знал, почему в Гране две церкви, — здесь и одной вполне достаточно. Рассказывают, будто две богатые сестры никак не могли договориться о строительстве, и каждая поставила свою отдельную церковь. Однако фру Нирюд, моя хозяйка, считала это выдумкой, — ведь говорят, что церкви построены в разное время.

Может, в старые времена в приходе было две группировки, которые не желали молиться в одной церкви? Или Гран уже тогда позаботился о приманке для туристов? Чего не сделаешь ради славы! Можно, к примеру, убить человека или, наоборот, позволить убить себя. Один упорно добивается, чтобы о нем написали в газетах. Другой строит две церкви бок о бок.

Пока я ел яйца всмятку, мне пришло в голову собственное объяснение. Фру Нирюд говорила, будто Гран прославился своими церквами-близнецами, но он был известен и задолго до этого. Здесь потому и построили две церкви, что это было известное место. Над низинными плодородными землями, где лежит селение, возвышается каменная гряда. Много веков на ней стояло капище. Первый человек, поселившийся в этом краю, поднялся на нее и понял — тут обитают боги. Сперва было капище, потом оно превратилось в церковь, — зачем строить церковь в другом месте, ведь бог живет именно здесь. А позже кому-то захотелось отблагодарить за что-то своего святого, и он решил воздвигнуть в его честь храм. Но поскольку на гряде уже была одна церковь, ему не оставалось ничего иного, как построить свою рядом с первой. Тогда на такие вещи смотрели иначе, вера была еще чем-то естественным. Дом предназначался для божества, не для людей. Современные люди с удивлением смотрят на эти две церкви только потому, что считают, будто они построены для них. Теперь в школах проходят, что бог в церквах не живет, хотя по-прежнему называют церковь домом божьим. А в древние времена люди твердо знали: божество не станет обитать где попало, оно предпочитает старые места. Потом, правда, начали строить церкви и не на святых местах, но тогда от веры уже почти ничего не осталось. Люди больше не желали проделывать долгий путь, чтобы встретиться с богом. Вот у евреев была одна-единственная святыня, в Иерусалиме, и Яхве жил только там. Его мало заботили людская лень, мозоли или отсутствие времени. Если б первые христиане Норвегии поднялись из могил и увидели, сколько теперь понастроено церквей на несвятых местах, дабы поберечь человеческие ноги или похвастаться набожностью, они сочли бы, что Норвегия стала безбожной. В их дни дом для бога воздвигался там, где был бог. Теперь же начинают с дома, ставят его в удобном для себя месте, а уж бог пусть изволит туда пожаловать.

После завтрака я снова отправился на кладбище и стал читать надписи на могилах. Почему их так приятно читать? Да, верно, потому, что человек испытывает удовлетворение, не находя там своего имени, а может, все дело в другом, в мечте о грядущем братстве — когда-нибудь все мы ляжем каждый под свою эпитафию и перестанем ссориться.

Я разговорился со старой женщиной, которая прибирала могилу.

— Тут лежат моя сестра и ее муж, — сообщила она мне. — Он умер первый, она еще двадцать лет тянула усадьбу, пока не пришел ее черед. Детей у них не было, и усадьба досталась мне. А теперь она перейдет к чужим.

Крестьян часто считают скаредными, но, может, у их скаредности есть причины? Усадьба принадлежит роду, не им. Она живет своей собственной жизнью, и они не смеют разорять ее.

Мимо кладбища по дороге прогрохотала повозка, и от улыбки по лицу старушки разбежались морщины: ее сестра однажды приехала в Гран, она сама правила лошадью. Это было спустя несколько лет после смерти ее мужа. Его звали Нильс. Испугавшись газеты, которую ветер гнал по дороге, лошадь бешеным галопом пронеслась мимо церквей. Сестра опрокинулась в повозке вверх ногами и вопила во все горло. Народ впервые увидел ее в такой позе. Наконец лошадь остановилась, и сестра сказала дрожащим голосом: «Первый раз после похорон Нильса я проехала мимо церкви, не вспомнив о нем».

Старушка снова принялась за работу.

— Здесь всего две новых могилы, — заметил я.

Эти слова подействовали именно так, как я ждал. Она тут же выпрямилась и ответила:

— Да, вон та, крайняя, это могила Антона Странда, его убили. Ты, может, слыхал?

Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь, и она охотно начала рассказывать про это убийство. Но я не услышал ничего, кроме старой мудрости — что молодежь никак не возьмется за ум, да многочисленных вздохов. Рассеянно я перевел взгляд в сторону дома, где, по ее словам, жили родители Антона Странда. Когда-то они держали лавочку, но теперь жили на скопленные деньги, возделывая для своего удовольствия небольшой огород.

Я подошел и посмотрел на свежий могильный холмик. Опытный, целеустремленный сыщик не стал бы этого делать. Холмик не мог ни о чем поведать сыщику. Но все-таки под ним покоится Антон. Вот бы посмотреть, как он лежал убитым в саду.

Я закрыл глаза, теперь я видел Антона, он лежал в саду — вниз лицом, одна рука прижата туловищем, другая откинута в сторону. Меня знобило. Что-то грозное поднималось из этой могилы, какой-то безмолвный вопль:

— Зачем ты лишил меня жизни?

Я простоял так несколько минут, мне казалось, будто я заклинатель духов, будто загадка вот-вот раскроется. Если немного подождать, ни о чем другом не думая, мертвец непременно ответит. Кто тебя убил?

Но когда заклинаешь духов, тебе отвечают лишь твои собственные мысли, из могилы поднимался все тот же грозный вопль:

— Зачем ты лишил меня жизни?

Нечего, лежа в могиле, распространять ложные слухи, подумал я, пытаясь сохранить чувство юмора. А то я тебя привлеку к ответу за клевету.

Но ушел я в дурном настроении. Я по неделям не вспоминал об этом убийстве, но когда оно вдруг всплывало в памяти, я понимал, что в общем-то ни о чем другом и не думаю: кто убил Антона Странда? Казалось бы, не все ли равно. В Европе идет война. С каждым днем небо над старым миром темнеет все больше и больше. Умирают десятки тысяч людей. А я хожу и терзаюсь догадками, кто убил человека, которого я никогда не видел и который мне совершенно безразличен. Дело-то уже закончено, виновный наказан.

Я снова остановился и посмотрел на Винье, но мысли мои витали далеко. Все, что случается, имеет свои причины, это я знал твердо. С тех пор как я научился думать, я никогда в этом не сомневался. Зачем же в таком случае я трачу время на это убийство? Ко мне оно отношения не имеет. Какие у меня основания думать о нем?