Былое — это сон

Некоторое время я дремал, — когда это со мной случается в поезде, мне чудятся странные голоса. Кто-то громко сказал бессмыслицу. Я открыл глаза, посмотрел, кто говорил. Нет, никто.

На третий или четвертый раз громкий голос произнес: «Белоснежка!» Слышать это должны были все. Но кто же из них мог произнести — «Белоснежка»? Никто. У девушки рот был набит шоколадом. Неандертальцу у двери было просто неведомо такое слово. О супружеской паре, сидящей напротив, не могло быть и речи. Муж, без сомнения, уже много лет не произносил ничего, кроме «гм, гм», а жена как раз в эту минуту кровожадно разглагольствовала о падении нравов в наше время, обращаясь к моей соседке. У девушки были изумительно красивые ноги. Я зевнул, подумал и чуть не сказал вслух, что аскеты в глубине души иногда даже очень похотливы. Красивые щиколотки, шелковые чулки, изящные туфли. А губы — вот бы увидеть их без этих строгих очертаний, ощутить их жар, услышать у своего уха задыхающийся шепот.

Задумчиво облизнувшись, я выглянул в окно. Уже стемнело. Дама из респектабельного дома решила, что ее супругу необходимо отдохнуть. На этот случай она захватила с собой подушечку и теперь уложила супруга на сиденье у себя за спиной. Он взбрыкнул ножками, точно грудной ребенок.

— Ты ведь не можешь спать, когда накурено?

Она по очереди глянула на меня и на существо у двери, еще не превратившееся в человека. Взгляд был пока не грозный, но таил опасность. Он был исполнен надежды, что подданные не станут роптать. Парень у двери курил трубку, я — сигару.

Нельзя говорить такие вещи в купе для курящих, если человек только что срезал кончик сигары и вожделенно затянулся, — ведь и в других купе есть свободные места. Об эту сигару легко обжечься.

Существо у двери посмотрело на даму с явным ужасом и сделало движение, словно хотело швырнуть трубку под скамью. Залившись краской до самого воротничка, оно взмахнуло руками и затихло, обливаясь потом и уставясь в землю. Я сделал вид, будто ничего не слышал, передвинул сигару в другой угол рта и сложил руки на животе.

Описав круг, глаза дамы вновь остановились на мне. Ноздри раздулись. Она дернула носом и засопела. Ха! Этот господин считает себя воспитанным человеком, а сам даже не знает, как следует вести себя с дамой! Я был разоблачен.

— У моего мужа слабое сердце. Вам непременно надо курить? — сказала она, открыв влажный кукольный ротик.

— Да, — ответил я.

Дама побагровела и залепетала что-то бессвязное. Потом заговорила с мужем, и тот сразу беспокойно задергался на сиденье. Ее фразы кончались бы безудержной бранью, если б она не обрывала их на середине. Что-то ее все-таки удерживало. И вдруг: пуф-пуф, пуф-пуф. Тот, уже укрощенный, у двери, снова закурил трубку и выпустил в купе густое облако дыма. Воспользовался своим правом. Он отвернулся, но тем не менее… Его хотели попрать, но — пуф-пуф! — восстание рабов.

Супруг прикрыл глаза, он не желал видеть того, что сейчас произойдет. Однако все обошлось высокомерным кивком и глухим сопением.

Поезд полз от станции к станции. Мимо нашего купе проходили люди, мрачно поглядывая на лежащего. Я чувствовал, что моя соседка наблюдает за мной, и понял, что произвел благоприятное впечатление. Я ничего не имел против.

Дама постепенно пришла в себя. Она изобрела другой способ поставить нас на место. Открыв чемодан и вытащив пачку писем, она стала читать отрывки своему обожаемому супругу. Посвящая нас в то или иное важное событие, она каждый раз повышала голос и награждала меня презрительным взглядом.

— «Тетя Лиза из Конгсвингера недавно приезжала к нам в гости. Они с дядей купили „фиат“».

Она произнесла «фьят», и я не сразу сообразил, что означает это слово.

— «Кузен Юрген блестяще сдал экзамен. У Бубочки прорезались два зубика, он страшно похож на своего дядю».

Она делала ударения на самых неожиданных словах, будто читала варварские стихи. Это было противно. Такие вещи смешно вспоминать на другой день или через год, но слушать далеко не так забавно. Через полчаса все это казалось уже грубым насилием. Моя соседка стала поглядывать на свои вещи. Я медленно накалялся. Дама продолжала чтение, она бряцала словами и бросала на присутствующих взгляды, полные презрения.

— Вам непременно надо посвящать меня в свою личную жизнь? — Голос мой звучал отнюдь не шутливо.

Это возымело действие. Такой ярости я не видел с тех самых пор, как переплатил однажды ирландцу пять центов. Челюсть у нее отвалилась и тут же опять захлопнулась. Она прошипела что-то невнятное, глаза у нее помутнели. Запихнув шуршащие письма в чемодан, она выдернула подушку из-под головы своего несчастного мужа, — голова его громко стукнулась о сиденье, — потом поставила его на ноги и вместе с двумя чемоданами вытолкала за дверь. Дурачок, сидевший у нее на пути, испуганно прикрыл голову локтем, когда она кубарем пролетела мимо него.

Через мгновение девушка уже устроилась в уголке напротив меня. Я снова вспомнил свою знакомую, которая в поездах мысленно выходила замуж, — очевидно, я показал себя с самой выгодной стороны. Девушка протянула мне плитку шоколаду, а я ей сигареты, и все это под изумленным взглядом парня, сидевшего у двери. Она тоже едет в Гран, собирается пожить там в пансионе. Мы не представились друг другу.

Утром я вышел на крыльцо и увидел несколько опавших листьев. Я вздрогнул от холода. Первое осеннее утро.

Хозяйка мне понравилась с первого взгляда, еще вчера вечером, дом был очень приятный. Она стояла на несколько ступенек выше меня и протягивала мне руку. Из-за этого я казался ниже или она — выше. Я взглянул в дружелюбное, полное любопытства лицо и забыл, что здесь с меня будут брать деньги. Белая мошкара, рои которой летают осенью до первых морозов, вилась вокруг зажженного фонаря. Автомобильные фары бросили сноп лучей в осенний сад — светлый коридор с темными стенами.

Теперь я стоял на каменных ступенях и смотрел на росистое утро, и мне было грустно, как бывает, когда неожиданно обнаружишь, что и это лето уже умерло.

Неподалеку стояли две церкви. Я не верил своим глазам, пока не подошел поближе. Рядом со мной прыгала игривая кошечка, — вцепившись в мою штанину, она пыталась удержать меня, словно я приехал только затем, чтобы поиграть с ней. Я осторожно поднял глаза на церкви. Их по-прежнему было две, одна подле другой. Две стройные деревенские церкви, сохранившиеся от древних времен, они стояли в двух шагах друг от друга. Кошка провожала меня на кладбище. Она подкрадывалась между могилами к трясогузкам, церквей по-прежнему было две. Я вспомнил, как Бьёрнстьерне Бьёрнсон[34] со своим другом-датчанином поднялся однажды в Ютландии на вершину холма, чтобы полюбоваться пейзажем. Он насчитал внизу тридцать две церкви и заметил: датчане либо очень набожны, либо безбожно ленивы.

Какой-то человек копал могилу. Я обратился к бородатой голове, выглянувшей из ямы, и спросил, почему здесь две церкви.

Наверно, у могильщика так часто спрашивали об этом, что ему надоело отвечать.

— Вообще-то у нас их три, только третья чуть подальше, — сказал он.

— Почему же не рядом?

Он взглянул на меня.

— А вон там похоронен Винье[35].

Он знал, что надо говорить туристам.

— Винье? Да, я слышал, что он похоронен здесь. Но все-таки, почему две церкви?

— А вроде вы только что спросили, почему их не три? — сказал он и снова нырнул в могилу. Несговорчивый могильщик.

Но, вынырнув оттуда через некоторое время и отерев со лба пот, он вдруг разговорился. Ему неизвестно, почему у них тут две церкви. Разное болтают. Но если говорить честно, этого не знает никто. Что же касается самого могильщика, он вырос здесь, с этими двумя церквами, и не понимает, что тут такого странного. Посещают они только одну церковь, но другая никому не мешает. Пусть себе стоит. А вон там, как он уже сказал, лежит Винье.

34

Бьёрнстьерне Бьёрнсон (1832–1910) — норвежский писатель.

35

Осмунд Винье (1818–1870) — норвежский поэт.