Кочубей

— На зачинающаго Бог! — произнёс Пётр и повелел готовиться к битве.

В полночь царь скакал по рядам своего войска, в эту минуту он был твёрд, величествен, страшен: глаза его горели, высокое открытое чело исполнено глубокой думы; казалось, это летал по рядам богатырь, посланный с неба для наказания и погибели могущественного, доселе непобедимого короля шведов.

Быстро пронёсшись по рядам, царь объехал батареи, осмотрел пушки, стал среди войска, обратился лицом к монастырю, снял шапку и начал молиться, за ним молилось всё воинство.

Ночь была светлая, тихая, месяц купался в прозрачных волнах Ворсклы, и малейший ветерок не смел нарушить спокойствие природы.

Раненый в ногу пулею, Карл в одноколке разъезжал по рядам и в полночь построил войско своё в боевом порядке. В начале второго часа пушечный выстрел со стороны шведской возвестил начало битвы, и отголосок её далеко, далеко пронёсся в грядущие веки, возвестил начало славы России и падение северного Александра.

Были страшные годы в гетманщине, были кровавые битвы, воевали казаки при Богдане, при Брюховецком, при Виговском и при Самуйловиче, но не бывало ещё в ней битвы Полтавской. Заревели пушки и — Ворскловые горы тысячи раз откликались эхом; засвистали пули и градом посыпались на ратников; сабли загремели о сабли, затрещали длинные копья, начался пир смерти, полилось вино кровавое, дым скрыл небо и землю — застонала земля.

Шведы везде уступали войскам православным. Сам царь летал по рядам, и с ним летал ангел брани и победы; три пули ударились в него, но не смели умертвить Богом хранимого. Шереметев, Меншиков, Репнин, Боур, Брюс, распоряжались каждый отдельными войсками, Пётр распоряжался всеми.

В полдень битва возобновилась с новою силою: тяжёлою стеною двинулась шведская кавалерия на русские войска; грянул картечный град и стена вражья зашаталась и разделилась на две части: победа явно преклонилась на сторону царя; полтора часа обе армии дрались, как львы в пустыни, но русские везде превозмогали.

Пушечное ядро выбило Карла из носилок и он, далеко отброшенный, лежал без чувствий; его положили на древки от знамён, через несколько минут он пришёл в себя, закричал: «Шведы, шведы!» — приближённые, полагавшие до этого, что король убит, услышав голос его, столпились у его изголовья; Карл настаивал, чтобы его посадили на коня; лишённый последних сил, он всё ещё хотел присутствовать в битве среди воинов. Понятовский исполнил желание Карла, посадил его на лошадь и поддерживая его, кое-как пробрался с ним к обозу; там Карл сел в карету одного из своих генералов и охраняемый несколькими драбантами поехал в Переволочную.

Жребий был решён, явною помощью Божьего Пётр Великий приготовил его шведам, учителям своим, многолетними усилиями и бедственными до этого войнами.

И вот как созрели плоды его благословенного ума, его великих соображений; при помощи Божьей, удача или неудача здесь не имели места; несмотря на не состоявшуюся помощь Мазепы, всё было заранее обдумано и долженствовало в этой битве исполниться так, а не иначе, и всё это совершилось под непосредственным наблюдением царя; «и непобедимые господа шведы скоро хребет показали» — писал Пётр в своём журнале.

Шведская армия была истреблена: двадцать тысяч воинов пало на пространстве трёх украинских миль вокруг Полтавы; на одном поле битвы легло десять тысяч.

Оставя на волю судеб разбитую свою армию, Карл переправился через Переволочную. Мазепа с Заленским, Орликом и с весьма небольшим числом приближённых сердюков и компанейцов также переправился через Днепр, бросив недалеко от Полтавы любимую свою крестную дочь Мотрёньку, и — захватил два бочонка червонцев; из них двести сорок тысяч немецких талеров ссудил Карлу. Домогался всего — и разом всё потерял!

Печаль о своём падении так поразила Мазепу, что он прибыв к Днепру, получил удар паралича; а приехав в Бендеры, Мазепа почувствовал приближение своей кончины, потребовал у Заленского свою шкатулку, вынул из неё бумаги и сжёг их, сказав:

— Нехай один я буду несчастлив, а не многие, о которых вороги мои, может, и не мыслили или и мыслить не смели: злая доля всё переиначила для неведомого конца.

Лишённый животворных утешений, оставленный почти всеми казаками, он таял и, видимо, разрушался: одр его окружали досада, скорбь, ропот и укоры то обманутого величия, то не сбывшихся громадных надежд всех его окружавших.

Ночью на 22 сентября второй удар паралича убил его; 24-го хоронили; впереди шли музыканты, играя марш погребальный; за ними шведский генерал нёс гетманскую булаву; шесть белых коней везли на дрогах гроб, окружённый казаками, которые шли с обнажёнными саблями; далее шведское войско с опущенными в землю знамёнами и опрокинутыми ружьями; его погребли в Варнице, близ Бендер.

XXVIII

По дороге из Решетиловки в Полтаву, недалеко от Полтавской могилы, сидя согнувшись на возе, запряжённом двумя дюжими волами, ехал старик гетманец; позади его сидела женщина, лет двадцати двух в изорванном клетчатом платье и в серой суконной свитке, волосы её были растрёпаны и прикрыты ветхим полотняным платком; она была чрезвычайно бледна, на груди вместо мониста висел кипарисный киевский крестик.

Старик, указывая рукою на могилу, говорил:

— Тут, моё серденько, настоящее пекло было, двести гармат не переставая жарили целый день; дальше, у леса сам царь стоял на коне; а вот, далеко, чуть мреет могилка — видишь, голубко?..

   — Вижу!..

   — У той могилки стоял мазепинский обоз, а с ним была его крестница, дочка покойного Василия Леонтиевича Кучубея, дай Бог ему Царство небесное, добрый был пан! Что ж, злодей бросил несчастную крестную дочку свою и, — говорили казаки, — она, сердце моё коханое, В самую баталию была с ним; как подстерёг аспид, что царь победит шведа, дал маха до Переволочной; она — бедная за ним следом: он же в берлин шестернёю, а она пешком, и рассудила б несчастная, где уже догнать ей; так нет, задыхавшись, а всё бежала, пока не выбилась из сил и упала средь дороги. Казаки шли из-под Полтавы после баталии, подняли её да в село привели и отдали, не знаю, какой-то казачке. Говорили люди, что она жила у той казачки целый месяц, пока и духу стало не слышно шведскаго. Казачка хотела отвезти её в Диканьку; царь, вишь, Кочубеевой все деревни а сёла отдал, какими владел покойный Кочубей; да она, моё сердце, уж не захотела ехать до матери; злая мать, всему горю причиною, сплела на дочку враг знает что, сказала людям, что она с проклятым Мазепою зналась, а по век сего не было. Бог же наказал её... Правда, Мазепа страх любил крестницу свою, да не так, как Любовь Фёдоровна растолковала...

   — И долго жила тая, как она, — Матрона, с казачкою?

   — А так сдаётся, около полгода; да что уже в такой жизни; прежде в каких будинках тешилась, моё серденько! А туг досталось в простой хате пропадать, да таки-так, что пропадать: узнала, что батькови голову отрубили; она с туги да печали заболела, пролежала недель шесть, а потом хоть и встала, так что ж, — смерть ходит по селу, а не красивая молодица; а когда-то красавица была Мотрёнька: очи чёрные, так хоть как и у тебя, такая ж коса, брови чёрные, сама бела, кровь с молоком; теперь ходит, и сама себя не знает; говорили мне люди, что сельский голова принуждал её ехать с ним в Диканьку; так нет ни за что. «Я, — говорила сердечная, — дождусь пана Чуйкевича, своего мужа». А Чуйкевич за измену царю, давно в Сибири пропадал; жалко, не был я тогда в селе; а то бы мы с головою все как-нибудь да управились бы с нею, и отвезли бы её к матери; теперь всё не то: и Любовь Фёдоровна переменилась, говорят, куда — стала такая тихая, да добрая, из церкви не выходит; и дочка одна осталась от всех родичей, любила бы её.

В это время воз въехал в Полтаву, и поворотив налево мимо церкви Спаса, через Королевские ворота, спустился ниже Монастырской горы к Ворскле. Старик и женщина поспешали в Пушкаревку. Они хотели застать вечерню: на другой день был храмовой праздник в монастыре.