Кочубей

В это самое время внизу, у входа в дом, раздался чей-то громкий, знакомый голос. Девица затрепетала, отшельник также смутился, но перекрестясь, ободрился и сказал.

   — Успокойся, Господь с тобою!

В комнату, где сидела девица и подле неё отшельник, вошёл, побрякивая саблей, в красном бархатном кунтуше, граф Жаба-Кржевеикий, приехавший полчаса назад с Волыни; увидев сидевших, он в первое мгновение остолбенел, побледнел и чуть-чуть не повалился на пол.

Девица всплеснула руками, бросилась перед образом на колени, едва успела оградить себя крестным знаменем и упала на пол почти без чувств.

   — Юлия, ты ли это? — севшим голосом произнёс граф, уста его опять онемели, а взор неподвижно остановился на девице.

   — Это ты, старик нищий, ты её сохранил?

   — Я!.. Отвечал покойно старец, поднял Юлию и повёл её в другую комнату. Граф хотел идти вслед за ними, но тяжёлая дверь затворилась, старик запер дверь, вынул ключ, тихо свёл полуживую девицу с лестницы, ободрил её молитвой, и быстрыми шагами они вошли в сад и скрылись в густоте кустов.

Запертый в комнате, граф пытался отворить дверь, но усилия его были тщетны: он довольно громко просил слуг отпереть дверь, но всё спало беспечно и никто не слышал его просьб. Наконец, он застучал, требуя, чтобы отперли дверь, гайдуки в страхе проснулись, искали ключи и не находили; проснулся гетман. Пока шли эти сборы да суеты, времени много ушло; наконец, отперли дверь, граф бросился в объятия гетмана, поздравляя его с получением ордена, Белого орла, присланного от Польского короля Августа Второго. Граф Жаба-Кржевецкий вручил сам орден и грамоту. Мазепа был в неописуемом восторге и не знал, что ему делать; он, ежеминутно обнимая, целовал Кржевецкого, подтверждал клятвенно перед образом, что никому в свете не предан так, как предан Августу, потом разломил печать, вынул грамоту и громко прочёл. Она была писана на латинском языке. Прочитав рескрипт, гетман прослезился, поцеловал три раза грамоту и, обратясь к иконам, ударил три земных поклона.

Чрез полчаса, а может, более, когда гетман несколько успокоился, граф сказал ему.

   — Ясновельможный гетман, от нетерпения обрадовать тебя я нарочно как можно раньше поспешил в твой замок, тихо вошёл, желая неожиданно предстать пред тобой, и когда вошёл в тот покой, там сидела в чёрном платье девица и чернец; девица мне знакомая, смею спросить: каким случаем попала она в твой замок?

   — А, вижу, девица понравилась графу; но пусть сердце не кохает, она хуже всякой черницы, лице своё от всех закрывает, а нашего брата, как дьяволов, боится, скоро будет десять лет, а я ничего не добился от неё, — сказал, усмехаясь, гетман.

— Го, верно, ты не знаешь, кто она?

— То-то и дело, не знаю; каждый день я её спрашивал, и всё одно да одно — не скажу.

   — Она дочь графа Замбеуша от казачки, родственницы Самуйловича, которую граф повесил на одном дереве вместе с собакою и жидом; а её хотел убить, но нищий старик, которого я также сейчас видел здесь, вместе с нею, спас её в подземелье, откуда они, вероятно, бежали.

Гетман со вниманием слушал Жабу-Кржевецкого и с любопытством расспрашивал об Юлии и нищем.

   — Ты сам расспроси её, ясневельможный, она должна всё сказать...

   — Да, теперь уже не скроет ничего от меня!

   — Какая она красавица, и ты в самом деле…

   — Ничего, ничего! — прервал его Мазепа. — Это строгая девица, хоть голову ей отсеки, для неё лучше, нежели поцеловать нашего брата.

   — То редкая в мире красавица; не отпускай её в монастырь, а старайся лучше, чтобы она полюбила тебя, да от графа Замбеуша береги, а то, право, придёт к тебе, и если залучит в свои руки, на куски разорвёт, он поклялся это сделать. Граф рассказал всё, что произошло. Мазепа задумался.

Долго после этого говорили граф и гетман о Польше, о короле Августе I, Карле XII и царе Петре; потом разговор перешёл на Юлию. Граф просил гетмана, чтобы он приказал позвать её. Гетман хотел исполнить желание графа, приказал негру позвать Юлию, а сам любовался орденом, надевая его на себя; негр исчез и через несколько минут снова явился и жестами давал знать, что Юлию он не отыскал. Гетман не верил и приказал снова искать, но все старания были напрасны. Гетман искал сам, но нигде не было Юлии.

Тысяча предположений роилась в голове Мазепы, одно другого невозможнее: он не думал, чтобы Юлия бежала; десять лет она жила в Гончаровке, всегда почти имела случай бежать, но не пользовалась случаем; нет, она утопилась в Сейме, она испугалась графа Жабы-Кржевецкого и где-нибудь скрылась.

Как бы то ни было, но Юлии, научившей Мазепу благочестию, не было уже в замке. Полетели во все стороны вершники, искали, расспрашивали о бежавшей, но никто не видел, никто не знал, кого искали и о ком спрашивали.

Скрылась, как называли её гетманцы, благословенная душа! И с того часа характер гетмана изменился: на третий день после этого происшествия Мазепа повесил одиннадцать своих гайдуков и нескольких негров; гайдуков повесил, заложив железные крючки в рот за небо, а негров, привязав одних за левую, а других за правую руку или за одну из ног.

Граф Жаба-Кржевецкий, похваливший все эти распоряжения гетмана, скоро после этого уехал обратно, дела Польши призывали его в своё отечество.

XIX

Ладья, да ещё утлая ладья, застигнутая бурей среди моря, по воле порывов ветра бросается то в одну, то в другую сторону, то опять несётся вдаль, когда на мгновение утихнет разъярённая стихия, как будто бы для того, чтобы с новой непреодолимой силой покатить страшные седые валы и разбить ладью — живое подобие души Мазепы после того, как пропала Юлия.

Кто не испытал подобного лишения, тот не поймёт и состояния духа гетмана. В первые дни сердце старика ныло, грусть съедала его мысли, его радость, его самого, потом, от чрезмерного сожаления об утрате любимого предмета, им овладело отчаяние; с этим вместе рождавшиеся в воображении его новые планы казались возможными для того, чтобы возвратить утерянное, а с ним минувшую радость, и спокойно наслаждаться испытанным счастием. И вот гетман придумал, как отыскать бежавшую: он разослал во все стороны гонцов из приближённых к себе сердюков и компанейцев; отправил тайно для разведывания несколько десятков жидов, всегда готовых услужить ясневельможному; сам Заленский уехал в Киев, чтобы предупредить приезд старца и девицы, полагая, что она бежала с ним в святой город. Ждёт гетман, разослав посланцев, ждёт и не дождётся: тоска сильнее омрачает его сердце и душу, не даёт ему ни днём, ни ночью покоя, отняла у него и сладкий сон. Посетит ли его на минуту какое-то усыпление тоски, и он смотрит в окно, или сядет на лошадь, помчится в степь и высматривает, не покажутся ля где-нибудь знакомые всадники и с ними его прелестное существо... но дорога чёрною змеёю вьётся по полю, сливается вдали с синею далью, и не видно никого едущего по ней. Гетман вздохнёт, поворотит вороного коня и быстро помчится обратно, сядет в замке, задумается и никого не принимает к себе. Придёт ли от полковника вершник или от пана Кочубея, увидит его гетман в окно, смотрит на него и думает, не вестник ли радости? Но нет, не он! Вздохнёт Мазепа, и грусть, как разозлённая змея, сильнее прежнего начнёт травить сердце его ядом.

Не молод был гетман — а вот какое пламенное сердце было у него: он мог ещё любить, но не любил уже так, как любят юноши: чисто, пламенно, бескорыстно.

Через несколько дней посланцы один за другим возвращались без успеха; а через неделю собрались все, приехал и Заленский из Киева; но беглецов не было. В народе разнеслась молва, что девица, жившая в Гончаровке у гетмана, утонула; миль за пять от Батурина волны выбросили почти истлевший женский труп: этого достаточно было для уверения гетмана и всех прочих в истине носившихся слухов.

Однажды, когда гетман был крайне скучен, приехал к нему сын Генерального судьи Чуйкевича.