Месяц Аркашон

Я выуживаю из колодца памяти день, когда танцевал Носферату. Горький был для меня день. Алька приехала ко мне в Ганновер. Меня туда данс-данс-агент пристроил веселить посетителей Всемирной выставки. Алька приехала утром, и мы сладко потибидохались, едва встретившись на вокзале, под мостом S-бана. Для Альки это сенсация: ни до, ни после мы ни разу не делали этого на улице. И вообще она на секс не слишком подсажена. Дает только ночью, в кровати и редко. И вдруг такой романтический взбрык. А я как раз переживал острый приступ чувства. Воображение рисовало картины чуть ли не долгой совместной жизни. И тут — я еще штаны не застегнул — Алька заявляет, что заехала по дороге, что завтра же умотает в Амстик, где у нее дела всякие и встречи. В общем, вселенский облом. А вечером длинноносый очкарон из публики заказал мне забацать что-нибудь из немецкого экспрессионизма. Ну я и выбрал Симфонию Ужаса. Ярость зубовная сочилась из меня, как пот, и, когда я костляво простер длани над группой японских старушек, они завизжали, как на русских горках. Алька очень хвалила мое выступление, а на рассвете слиняла.

Курим мы в каморке Пьера. То есть Пьер пьет вино, а Попка, Рыбак и я «читаем», по выражению Альки, «зеленые книжки». Я не пыхал несколько месяцев, меня вставляет с места в карьер. Предметы в комнате будто пульсируют изнутри, и оттого границы между предметами и воздухом выделяются кантом-рамочкой. Звуки — автомобиль за окном, столкновение бутылки со стаканом, щебет Попки, глухой баритон Рыбака — поступают отдельно. Будто каждый упакован в свой пакетик. Песок в песочных часах перетек вниз, и мне кажется, что сейчас он столь же плавно двинет вверх: и переворачивать не надо.

Пухлая Попка учит нас игре, которая никак не называется. Просто Игра. Попка кладет на стол доску: шахматную, но можно любую. На доске Попка размещает в художественном беспорядке два яблока, пробку из-под шипучки, штопор, двух крошечных человечков из светлого пластика, шарик, скомканный из конфетной золотинки. Каждый игрок может сделать за один раз по два хода. Ходы разрешается пропускать. Но если играешь, одним ходом можно:

> убрать с доски любой предмет;

> переместить любой предмет в любое место доски;

> положить на доску новый предмет.

— А цель? — спрашивает Рыбак.

— Цели нет, — говорит Попка, — играем, пока не запарит.

— Потому и цели нет, — бурчит Рыбак, — что никак не называется.

Он снова не в своей тарелке. Но к дежурной его мрачности прибавилось что-то вроде мало свойственного таким типусам смущения. Рыбак не знает, куда девать руки. Периодически кладет одну из них на плечо Пухлой Попки и окатывает ее мутноватым взором. Или вдруг отдергивает руку — резко, как от огня. Видимо, что-то между ними произошло и Рыбак не может понять, как себя теперь вести.

Я заселяю человечками яблоко. Спрятались двое повыше, чтобы снизу не видно. Рыбак грубо хватает одного и сует в пробку, башкой вниз. Пухлая Попка отправляет в пробку второго человечка и досылает им туда еще золотистый шарик.

Пьер и Попка выступали сегодня в Сент-Эмильоне. Городок-пирожное, который, по словам Попки, хочется положить на ладошку. И кормить им с ладошки птиц. За предыдущие 12860 дней своей жизни я не слышал о Сент-Эмильоне ни разу, только вино соответствующее пил. За последние несколько часов — слушаю во второй. Только недавно вернулись. Чертовски устали. Ни черта не заработали.

— Я и говорил, что опростоволосимся, — ворчит Пьер, — это все Пухлая Попка — поедем да поедем, — Пьер, конечно, называет девушку не так, а по имени. — Я объяснял ей, что в туристических городах заработать нельзя. Если бы можно было… Вот подтверди.

Подтверждаю. В туристических городах нашему брату, престидижитатору и акробату, приходится туго. Казалось бы, зевак — хоть отбавляй. Но они уже заплатили за дорогу-ночлег и воспринимают артистов как бесплатное приложение. Включено, дескать. Деньги канатоходцам и шпагоглотателям бросают в шляпы в больших городах в основном аборигены. Инвестируют таким образом в среду обитания. Обитать приятнее на окультуренной территории. Ну, курортники тоже раскошеливаются, поскольку приезжают надолго, часто грезят о возвращении через год и тоже позиционируются на курорте отчасти местными.

— Дорогу отбили, сэндвичи отбили, — возражает Попка, берет с игровой доски яблоко, надкусывает и кладет обратно. — Не зря ты, Жанна, ждала сержанта…

— Ты же сэндвичи притырила, — говорит Пьер.

— Только один — себе. За твой забашляла. И погода была ништяк. Я позагорала там на горочке… Чей ход?

Я составил из штопора и песочных часов башню, которая растопырилась над шахматными квадратами, как цапля над болотом.

— Слушай, Рыбак! — воскликнула Попка. — Я там с горочки мужика видела — вылитый ты. Даже окликнуть хотела. Догнать не могла — я там голая валялась…

Рыбак смотрит на Попку с некоторым испугом. Находит чайную ложку, кладет на доску, размещает одну из человеческих фигурок на ручке и мрачно жмет на чашечку. Фигурка катапультируется в стакан с вином.

Едва мы, курнув еще и оставив Пьера отдыхать, вострим лыжи к воде, Рыбак вытаскивает из кармана пузырь дешевого рома и жадно сосет из горла. И высосал бы, похоже, все, если бы я не вмешался и не помог. Попка тоже делает пару глотков. Мы забираемся на причал, от которого днем отчаливают морские трамвайчики — к Острову Устриц. Причал далеко выдается в залив, берега не видно, и кажется, что мы открыли полюс тишины и эпицентр пустоты. Ветра нет. Небо чистое. Полная лимонная Луна медленно вращается. Во всяком случае, мне казалось, что я различаю движение пятен на ее поверхности. Луна втирается в зрение, как мазь в кожу.

— Во Франции поверье есть, что нельзя зырить на неполную Луну. Кто-нибудь дуба даст — из родственников или друзей, — сказала Попка. — Или сам кони откинешь.

— Да и на полную лучше не смотреть, — усмехается Рыбак и заходится в кашле.

— А у вас есть такое поверье? — спрашивает меня Попка.

— Не знаю, — говорю я. — Не слыхал. Я вообще против поверий. Даже собирался создать «Общество Противников Примет».

— Точно, — подтвердил Рыбак. — Приметы — дрянь. Я всегда иду прямо, если мне переходит дорогу черная кошка.

— А у русских, — вспомнил я Алькин рассказ, — вместо кошки в этой примете — женщина с медным тазом…

— Так вот чо, — говорит Попка, — у всех есть приметы. Не возгудали бы на приметы-то.

— Приметы — говно, — упорствует Рыбак. — У цивилизованных народов нет примет. Это все варварские пережитки. Приметы у всякого отребья, у чурок цветных…

— Ты, Рыбак, наверное, за Ле Пена голосовал? — завожусь я.

— Я вообще не голосую. Пусть ослы голосуют, у них уши длинные…

Явно нарывается на конфликт. Лучше не связываться.

— Сначала цветных в шоу начали показывать, как обезьян, — сказал Рыбак. — Бокс, баскетбол. Пусть — но не надо было им деньги платить. Надо как встарь: в черном теле — и баста. Чтобы он с ринга не в бордель ехал, а в клетку, на нары… Гладиаторам не платили…

— Гладиаторы и взбунтовались, — сказала Попка. — Всех вздрючили.

— А эти массой возьмут, как саранча. Главное стратегическое оружие — скорострельность матки, — пояснил Рыбак. — Белые сучки не рожают, а цветные рожают… Вот они, когда их в Европе больше наших станет, проголосуют так проголосуют. Мало не покажется… Не будут с нами цацкаться, как мы с ними. Но все равно они не успеют.

— В смысле?

— Цветные Европу не сожрут. Ее раньше сожрет Природа.

И звезды висят яркие и крупные: вкусные. Попка вычислила двух Медведиц и сетует, что других созвездий не знает. Смазанная искра срывается с небосвода, и через секунду впереди, в теплой тьме, раздается плеск.

— Метеорит упал! — восклицает Попка. — Ништяк! Кто-нибудь успел загадать желание?

— Я успел, — говорю я.

— Шустрый веник — прям метла, — говорит Пухлая Попка. — Я, блин, такой гусь против примет, а сам успел. Чо загадал? Секрет?