Страница 4 из 66
— Вот что, парень, забудь… слышь-ка! Забудь, что сболтнул я тут. А то могут клацнуть — и в камыши!
— Зачем мне болтать.
— Во-во! И обо мне… нишкни!
Роньжин помолчал, вгляделся куда-то поверх головы Василия и заторопился:
— Ты вот что, погуляй-ка в степу где: вон Паранька моя явилась. Давай, давай, хоронись!
Василий поднялся, увидел длинную в цветастых кофте и юбке, почесывающую ногу Параньку, Роньжину бабу, с узлом на плече, и отошел за березы.
В степь он не стал уходить, а прилег в траву, закрыл глаза и сейчас же услышал придушенный радостный плач. Там за березами — встреча и разговор двух, к которым он не имел интереса, и старался не слушать того, что они говорили, но слова долетали до него, и он слушал их нехотя, как сквозь сон.
— Вертался бы ты, бросал волчью канитель.
— Нельзя пока. Я как тот святой, что ни в ад, ни в рай.
— Ведь прощенье было. Все возвертались уж. Хватит, чать, мыкаться. Ить хлеба поспевают. Да и на косовице одна я…
— Да-а… Это, конешно.
— Ой, что ты так-то! Напугал…
— Молчи, дурешечка. Разоблачайся!
— Не успеешь, что ль. Айда сюда, на мшаник…
Василий глотнул сухой воздух. Пойманным зверьком металось сердце. Томно и жарко от солнца. Тени от берез и то горячи. Горят стыдные румянцы на щеках. Знойно гудит ошалелая пчела. Из-за берез слышны вздохи, сдавленный шепот.
Василий выметнулся из травяной духомани и побежал за березы прочь, в степь, туда, где из долины, от реки дул шаталомный ветер и расстилал перед ним пушистые сухие ковыли.
Глава 2
ЯСТРЕБИНОЕ КРЫЛО
Воскресным днем, когда по станице шатаются пьяные казаки, Василий уходил по пыльной улице к промытому весенней водой овражку, поросшему по краям буйной крапивой и лопухами.
Овражек уводил вниз к озеру, где на травянистом побережье росли громадные тополя, березы, ветлы и ивы. Озеро лежало широкое и глубокое, а там, где виднелись песчаные косы, от него голубой лентой уходила в степь речка.
У воды легче дышалось и думалось, здесь замирали станичные звуки, скрип ворот, лай собак, лязг железа, крики людей и сонное тоскливое кудахтанье кур, забывались всяческие заботы, и время словно останавливалось.
Солнце стояло в небе на виду, над открытым расстилающимся озерным простором и, отражаясь на пленочной голубой благодати, расплывалось длинными золотыми полосами, с ярко-желтым слепящим костром посередине.
Василию нравилось сидеть на берегу, опустив усталые ноги в прохладу, всматриваться в цветное дно. Галька рябила, поблескивала, темнела, уходя в глубины.
Зачерпнув ладонью горсть камушков, он бездумно разглядывал их и отдыхал, раскладывая по цвету в кучки, как маленький, тихо любовался ими. Или опрокидывался спиной на мягкие травы около старых замшелых ветел с тяжелыми ветвями и сквозь листву рассматривал синие осколки неба, белые дымки облаков и чувствовал себя счастливым человеком.
В этой умиротворенности у него на душе снова начинала теплиться одна радостная тайная надежда. Где-то рядом, на верху обрыва, жила Евдокия, и при каждом посещении этого берега, его не покидала мысль, что он когда-нибудь непременно ее увидит, хотя бы издали.
Его покой на берегу иногда все-таки нарушали нудные комары, шмыгающие бездомные собаки, бабий плач и матерная ругань казаков с огородов за плетнями, и еще то тревожное, когда он чувствовал, что кто-то все время подсматривает за ним. Тогда он вставал, раздевался и бросался в воду.
Он хорошо плавал с детства. Отец отвозил Василия далеко в озеро и бросал с лодки, как кутенка в воду, и чуть отплывал. Василий орал, захлебываясь, барахтался, шлепал по тугой воде ладонями, сучил ногами, проваливался в холод и всплывал. Отец протягивал весло, разрешал отдохнуть и поучал:
— Не ныряй. Не нажимай грудью на воду, будь сверху.
Он и держался на воде. Привык. И теперь любил плавать. В жаркие дни Василий сбрасывал с себя душные одежды и, оставшись в подштанниках, с разбегу бросался в глубину, всплывал и ловко, как рыба, рассекая воды сильным упругим телом, выносился на простор.
Он хорошо запомнил шумный бестолковый многолюдный день, когда спасал тонущих и снова увидел Евдокию.
Солнце тогда скрылось за тяжелым белым облаком, а он сидел просто так на берегу, гладил шершавой ладонью с мозолями поблекшую траву, смотрел в небеса, вспоминая приглушенный ресницами высверк лучистых обещающих глаз Евдокии Лаврентьевны, ее торопливые горячие слова: «Спасибо вам!» — когда помог ей сойти на землю с полным решетом рябины.
Василий судорожно глотнул воздух, крякнул, расправляя плечи, стараясь унять теплую трепетную дрожь в теле. Перед глазами маячили ее округлые большие груди под кофтой, он мысленно открывал их… Он находил их и на небе: они принимали форму облаков, колыхались, белели, становились упруже и весомее, и к ним тянулась его рука с ноющими мозолями.
В лицо хлестнул холодный, мокрый ветер, хлестнул в подбородок, словно из-под воды, и притих.
Он поискал глазами солнце в небесах и не нашел его, и встревожился: черно-дымная чугунная туча, закрыв небо, наползала на воду из-за песчаной косы.
Скоро по темному озеру начнут метаться большие волны с роскошной белой кисеей на гребнях, разгоняться на просторе и гулко бить о берег.
Василий ждал такие волны.
Он знал, что по бешеной воде гуляют июлем смерчи, громадной силой сгибая ветлы в три погибели, бухают, становясь навырост с высоким берегом, и, отрывая у берега глыбы тяжелой глины, ломают прибрежные плетни так, что они трещат, выстреливая палками в небо.
В такие веселые погоды хозяева подтягивают железными цепями лодки к приколу и закрывают их на замки, потяжельше, чем на амбарах.
Василий ойкнул, увидев лодку средь озера, которая, как утица, покачивалась из стороны в сторону.
Там, на лодке, как пить дать, таскали из воды рыбу, и он отметил про себя, что людей там двое и разглядел: мужик и баба, а вот кто — не уяснил.
Он стал напевно в ладоши кричать им: «Уто-о-пне-е-те, чер-ерти», — чтоб гребли к берегу, но под ветром, наверное, клев был хорош, и они, очарованные, не послушались его.
И вот началось…
Сначала по берегу от ветерочка стали расстилаться травы, потом, когда захлопала листва ветел и тополей, послышался утробный лай собак, хрипловатое гоготание гусей и надсадное кряканье уток, поднялась и закружилась воронками на плешинах пригорков вихревая пыль, и вдруг застукали друг о дружку, заметались кипы ветвей деревьев, словно стремясь напрочь оторваться от стволов, и начали кое-где предательски потрескивать плетни.
Вот и первая круговая ленивая волна дошлепнулась до берега и ушла под вторую, более высокую и тяжелую, а та докинула до лопушника белые шматки пены, а третья уже подымалась в рост человека и ухала, брошенная ветром на берег, смывая пыль с крапивы, что стояла за лопухами.
Небо и озеро потемнели оба разом, и тугой зверовой ветер смешал их вместе.
Берег уже погудывал от ударов воды и ветра. Василий следил за лодкой. Вот она, с мужиком и бабой, вдруг подпрыгнула к небу и рухнула вниз.
Перевернулась! Вода ходила ходуном, и над озером поднимался мутно-грязный столб, в котором садомно раскруживались сорванные с ветел и тополей ветви, пена и брызги, утяжеленные прибрежной пылью, и палки, выстрелившиеся из плетней.
Казак Оглоблин растерялся, вглядываясь в эту муть, и не находил глазами тех, кто только что был в лодке, — мужика и бабу.
«Ить погибли!» — решил он.
Он держался одной рукой за осклизлый железный корень ветлы, выгнутый из-под земли кренделем, а другой — за спасательную цепь чьей-то прикованной к берегу лодки. Лодку шатало, и руки его все время срывались. Он оглядел берег, надеясь увидеть кого, кто бы мог пойти к нему в товарищи: ведь надо же спасать, спасти этих тонущих, но берег будто вымер, только слышно было, как печально и резко скрипят колодезные журавли и полязгивают запоры наглухо закрытых ворот.