Страница 53 из 110
Помедлив от волнения, я потянул на себя дверь:
— Можно? — и растерялся, увидев в кабинете не полковника, а постороннего мужчину в штатском.
Он стоял у окна, заложив руки за спину, и внимательно рассматривал что-то во дворе. На мой голос медленно повернул голову: похоже было, заинтересовался и тем, кто вошел, и не мог оторвать взгляда от происходившего там — во дворе за окном.
— Володя Согрин? — спросил мужчина.
Я смущенно пробормотал:
— Дежурный офицер сказал — здесь меня ждут...
— Заходи, Володя, — сказал мужчина и твердым военным шагом прошел к столу.
Вдоль одной стены кабинета по-солдатски ровно выстроились в ряд дубовые стулья на крепких ножках и с прямыми высокими спинками, на такой же стул сел и мужчина в штатском, а мне, широко поведя рукой — выбирай любое, — показал на два кожаных кресла, с другой стороны стола:
— Садись. Нам надо поговорить.
Едва я сел в мягкое кресло, как сразу утонул в нем: показалось — провалился на его податливом сиденье чуть не к самому полу. Мужчина от этого словно высоко вознесся на своем стуле, а поверхность стола уже не просматривалась, но я еще раньше заметил на столе, за массивным письменным прибором из серого мрамора, папку с жирными черными буквами: «Личное дело», — и коробку с папиросами, небрежно брошенную на эту папку.
Достав папиросу, мужчина принялся разминать ее, а коробку протянул мне.
— Закуривай, если хочешь.
— Спасибо. Не курю, — отказался я.
Он одобрительно покивал, прикурил, задумчиво пустил к потолку струйку дыма и неожиданно спросил:
— Отца давно видел?
— Прошлым летом. Каждый год к нему езжу, — ответил я, недоумевая, зачем ему это надо знать.
— Очень, хорошо, что отца не забываешь. Он у тебя человек что надо. Замечательный человек. Я ведь его хорошо знаю. Да, да... Я и тебя знаю, сразу признал, как в дверях увидел, — засмеялся, заметив мое удивление. — Ты-то, конечно, помнить меня не можешь: я видел тебя совсем маленьким — от горшка два вершка. Я с твоим отцом в одном отделе работал, пока его не перевели под Ленинград. В гостях у вас бывал. Во время войны с твоим отцом: тоже встречался. — На какой-то миг мужчина вдруг ушел в себя и так глубоко задумался, что стряхнул пепел мимо пепельницы, — Выходит, ты почти что по его стопам решил пойти. Это похвально. Уверен, настоящий офицер из тебя получится. Только вот, понимаешь, хотел я с тобой посоветоваться...
А я уже не спускал с него глаз. Товарищ отца — это кое-что значило! Крупное лицо с твердым подбородком успело хорошо загореть, загар подчеркивала крахмальная белизна рубашки, плечи у него были широкими, от него веяло силой, и я подумал: именно такими и помнились все друзья отца, которых видел в детстве.
Он полистал папку с личным делом, разворошив все документы и справки, собранные мною за лето, и вновь задумался. Рассеянно протянул коробку с папиросами:
— Кури вот...
— Не курю я. Спасибо.
— Да, да, правильно. Ты говорил, — он усмехнулся. — Надо же, совсем забыл.
Опять поворошил в папке документы, отыскал мою автобиографию и твердо положил на нее ладонь:
— Разговор будет серьезный, как у мужчины с мужчиной. Только между нами, чтобы никому ни гугу... Строго говоря, я сейчас делаю нарушение, но делаю сознательно, потому что мне не хочется, чтобы из-за пустой формальности у сына моего боевого товарища получились осложнения. Пойми, Володя, меня правильно, — он поморщился так, словно разговор был ему очень неприятен. — Если бы от меня все зависело... Но твои бумаги многие будут рассматривать — такое уж ты выбрал училище. И что же они увидят? Отец — полковник. Чекист. Мать — ответственный работник горисполкома. Прекрасно! Но вот зачем-то ты написал, что ее во время войны арестовывали, хотя обвинение с нее сняли. Главное же, отчима зачем-то припутал...
Еще не успев сообразить, я непроизвольно сказал:
— Это же правда.
— Правда. Конечно, правда. Не спорю. Но все остальное разве не правда? Тоже правда, причем ее основная часть. Не хотелось бы мне, чтобы малая часть заслонила большую...
Смысл слов стал доходить до меня:
— Вы хотите сказать...
— Да, это самое я и хочу сказать, — товарищ отца с легкостью прочитал мои мысли. — Не стоит ли тебе переписать автобиографию? Как считаешь?
Внимательно посмотрел на меня и добавил:
— Все, разумеется, останется между нами.
Не знаю, за себя не ручаюсь, чем бы закончился разговор, если бы я не оказался косвенным образом к нему подготовленным: едва он завел речь о двух правдах, как я вспомнил директора школы. Он вел у нас литературу, и в десятом классе, когда мы писали сочинение, решающее за первое полугодие, вместе с литературными темами задал и свободную: «Облик родного города». Город я знал и любил, поэтому решил о нем написать. Лирическим было начало этого сочинения. Если подняться в самолете над городом, писал я, то не сразу можно охватить его взглядом — так он разросся. И не за долгие десятилетия он вырос, а за короткий срок, в который не уложится и моя, пока еще небольшая жизнь; я хорошо помню город почти сплошь деревянным и тихим, но теперь он тянется к небу высокими каменными домами, а на улицах много машин, в разные направления бегут, погромыхивая по рельсам, трамваи, мягко катятся по асфальту дорог троллейбусы... Растет город за счет новых заводов, отсюда и своеобразие его нынешнего облика: присмотритесь из окна самолета, и вы увидите — он словно на островах раскинулся. Сам город, его центр, а по разные стороны — за пустырями, за болотцами, за сосновыми рощами и березовыми колками — новые районы возле заводов. Иногда в пустыри вклиниваются пахотные земли близлежащих колхозов, а у дорог, у трамвайных рельсов, соединяющих районы, так густо растет трава, что кажется, она скоро захлестнет их, как волны моря низкие дамбы. Но районы шагают новыми домами все ближе и ближе друг к другу и к центру: когда они сойдутся, то город не только в промышленном отношении, но и по площади, по населению станет одним из самых больших городов страны.
Здесь меня занесло, будто кто подтолкнул под руку, я поддался вдохновению и не без остроумия, как показалось тогда, написал: так будет, конечно, если жители города до этого не вымрут или не разбегутся по селам к деревням, потому что заводы стали и источником всяких бед. Вспомнил попутно, как летом возвращался из Ленинграда домой; на повороте железной дороги увидел из окна вагона: там, где вот-вот должны были проступить первые очертания городских домов, воздух загустел и клубится темно-сизой тучей. Подумалось — город полощет гроза. Но это был дым из труб металлургического завода — ветер оттуда всегда чаще всего дует в сторону города; вскоре поезд нырнул в горькое облако, в окне задуло такую мразь, что перехватило дыхание и сильно забилось сердце. И это, добавил я, еще не самое страшное... Все мы знаем, как неприятно проезжать в трамвае мимо цинкового завода: от тяжелого, всегда кислого воздуха аж зубы во рту становятся мягкими. Вообще воздух в городе так загазован, что из-за этого в парке гибнут сосны: если внимательно присмотреться к деревьям, то станет заметно — у многих сосен верхушки уже черные, точно обугленные. Привел и другие примеры: в то время в нашем городе их отыскивать не приходилось — сами валились под ноги. А закончил эту часть сочинения призывом, что пора, давно настала пора задуматься об очистке городского воздуха, — ведь не люди живут для заводов, а заводы строятся для людей.
Еще написал о том, что надо переименовать некоторые городские улицы. Среди них попадались с неприятными названиями... Щебенкозаводская улица! Зубовный скрежет какой-то, а не название. Цементная. Керосинная... Но эту мысль я развить не успел — дописывал уже-после звонка, на перемене.
Раздавая через неделю сочинения, директор, как обычно, кого-то похваливал, кого-то поругивал, высокая горка тетрадей на столе быстро таяла, но до моей тетради очередь все не доходила.
— А тебя, Согрин, я прошу зайти после уроков ко мне в кабинет, — сказал директор.