Страница 35 из 110
Тетя Валя не спускала с него испуганных глаз, а он все пытался что-то вынуть из кармана потрепанного пиджака, но никак не мог туда попасть — сунет руку и промахнется, она скользнет ладонью по бедру к колену... Он вновь подымет руку и зашевелит пальцами, прицеливаясь ими в карман.
— Во-о... Наградили, — наконец вынул он сложенную газету, взял за уголок и тряхнул, развертывая, как носовой платок.
На второй странице был опубликован список награжденных работников тракторного завода.
Все, кто был поблизости, бросились к Юрию, окружили его, а он, подняв газету на уровень глаз, тыкал в нее пальцем и приговаривал:
— Во-о... Во-о...
Тетя Валя отобрала газету, пробежала страницу глазами,обрадованно воскликнула:
— Верно! Наградили! Медалью «За трудовую доблесть», — и стала показывать домашним, где это написано.
Накануне дня вручения наград бабушка Аня достала вечером из сундука черный довоенный костюм Юрия, пересыпанный нафталином, и долго вытряхивала его на крыльце. Брюки оказались Юрию широкими в поясе, а пиджак, наоборот, тесноватым в плечах, и бабушка Аня весь вечер над ним колдовала — перешивала что-то, ушивала, подглаживала...
Гладко выбритым, необычно стройным в тщательно отутюженном костюме вернулся Юрий из заводского клуба после награждения. Он шел под руку с тетей Валей, и взгляд у него был напряженным: казалось, Юрий с усилием сдерживает себя, чтобы не смотреть на грудь — на новенькую, блестящую медаль; тетя Валя, обхватив руку мужа одной рукой, ладонью другой проводила по рукаву пиджака, как бы разглаживая его или убирая пылинки.
Вечером Юрий пригласил нас на праздничный ужин. За столом было весело, все сидели какие-то свежие, словно бы обновленные. Счастливая бабушка Аня не спускала глаз с новенькой медали сына, а потом вдруг сказала:
— Совсем ты у меня мужчиной стал, — словно до этого, хотя у Юрия у самого был сын, считала его подростком. — Думаю, многое понял, почувствовал... Надо бы тебе в институт вернуться — ведь с четвертого курса ушел! Всего ничего осталось учиться.
Юрий отмахнулся:
— Ты что, мама? Карточку вот рабочую получаю... Когда их еще отменят? И вообще...
Он заметил, что бабушка Аня нахмурилась, и сказал:
— Посмотрим потом, посмотрим... Что об этом сейчас думать. Сейчас отдыхать надо. Наработались. Завалюсь вот на кровать и буду себе полеживать да поплевывать в потолок. Чем не жизнь? Главное ведь — заслужили.
Бабушку Аню обидела шутка, а мать засмеялась:
— Не выдумывай, еще умрешь у нас от скуки — без работы-то...
У самой матери вынужденный отпуск под конец войны длился недолго, недели две, не больше: ее направили инспектором отдела культуры в горисполком. Сначала матери там сильно не нравилось: то ли она скучала по неспокойной работе, то ли еще не знала, как применить свои силы на новом месте, но только уж очень дурашливо относилась вначале к своим обязанностям. Себя называла чиновником, а свой отдел — конторой. Она даже не пожалела воскресенья — весь день с вдохновением трудилась над забавным плакатом и, закончив, пришпилила его кнопками к стене над кроватью. На длинной и широкой, точно банное полотенце, полосе бумаги было крупно написано: «Культуру — в массы!» — под буквами шагала в солдатских сапогах по лужам женщина, напоминавшая мать, и несла стопу книг.
Еще, по всему, у матери не совсем ладились отношения с заведующей, пожилой уже женщиной. Обычно не любившая обсуждать людей, в первое время своей новой работы мать устраивала дома представления в лицах: передразнивая заведующую, она морщила лоб, чтобы на него набежало побольше морщин, умудрялась делать как-то так, что ноздри ее западали и нос становился сухим и. острым; встав у стола, она выпрямлялась, как на трибуне, делая спину плоской, а плечи — высокими, якобы наливала из графина в стакан воды, с бульканьем полоскала горло, смотрела на нас, словно на первоклассников, и сипло изрекала: «В настоящий исторический момент мы, товарищи, не можем мириться с бескультурьем и должны понимать, что некультурный человек — это, прежде всего, безграмотный человек, а безграмотность, товарищи, идет от низкой культуры...» Она переводила дыхание, будто утомившись, старательно разминала пальцами в воздухе воображаемую папиросу, совала ее в рот — губы матери складывались колечком вокруг невидимого мундштука, — шумно выдыхала дым, гулко, по-мужски, кашляла, гыкала и как бы сплевывала набежавшую слюну в урну. Когда мы с Алей смеялись, то глаза ее белели и она грозила нам скрюченным пальцем.
Бабушка сердилась:
— Бесится Ольга. Боюсь, добром это не кончится.
В отделе культуры у матери было больше свободного времени, чем в райкоме, и я скоро это ощутил: она с болезненной заинтересованностью стала следить, как я учусь, и очень полюбила проверять мои тетради. Делала она это почти с детским увлечением: подолгу рассматривала каждую страницу, низко наклонив над тетрадью голову, листала страницы аккуратно, с осторожностью, следя, чтобы случайно не загнулся лист; перелистнув, приглаживала лист ладонью и опять долго изучала следующий — мне все казалось, что вот-вот она примется проглядывать страницы на свет в надежде найти еще что-нибудь незамеченное.
Просмотрев все тетради, она складывала их стопкой и постукивала этой стопкой по столу, чтобы края тетрадей сошлись ровно.
— Что ж, неплохо, совсем неплохо, — говорила она таким тоном, словно огорчалась, что я хорошо учусь. — Но и троечка промелькнула, так что мы с тобой все равно вместе позанимаемся.
Отвыкнув от опеки взрослых, я оскорблялся:
— Чего это со мной заниматься? Сам я...
— Сам, сам... — смеялась мать. — Вдвоем интереснее.
Учился я во вторую смену, и у нас с матерью часто возникал один и тот же разговор: собираясь погулять после школы, я вдруг слышал:
— А уроки ты не собираешься делать?
— Утром сделаю, — отмахивался я.
— Может, сейчас лучше, а то еще не успеешь?
— Почему это не успею? — сердился я.
— Ладно. Успеешь так успеешь... Твое дело, — несколько обиженно говорила мать. — Извини, если что не так сказала.
Вскоре я стал подозревать, что матери просто очень хотелось, чтобы я был маленьким и беспомощным: тогда со мной можно было бы понянчиться, повозиться. Опоздала она, из-за войны не заметила, как я вырос. Ее излишняя забота меня раздражала, и порой я отвечал матери грубо — тогда она смотрела на меня задумчиво и грустно.
Неожиданно мать взялась за побелку квартиры: она еще не привыкла просто так отдыхать, все ее тянуло что-то делать, и она раздобыла купороса, извести, принесла щетку и малярную кисть на длинной ручке. Комнаты у нас и верно всю войну не белились, были грязными, и в выходной день мать принялась за работу, продолжая ее потом по вечерам. Из комнаты, где спали бабушка и Аля с дочкой, мы вынесли в сарай печку-буржуйку и трубы к ней, а со стены над моей кроватью сняли большой фотопортрет деда. Давно когда-то я спрятал за этот портрет тетрадь с двойкой, забыл о ней, и она вдруг выскользнула из-за рамы, порхнула раскрывшимися листами, как крыльями, и взъерошенной птицей опустилась на подушку постели.
— Это что еще такое? — заинтересовалась мать и нагнулась было за тетрадью.
Покраснев, я опередил ее, прижал тетрадь к груди и забормотал:
— Да это старая, старая... Еще с четвертого класса старая тетрадь.
Заметив мое смущение, мать кивнула:
— Раз старая... — и сделала вид, что забыла о тетради.
Стены и потолок бабушкиной комнаты от печки сильно закоптились, и мать, двигая по застланному старыми газетами полу стол с табуреткой на нем, мыла щеткой стены и потолок, потом их купоросила. В старом ситцевом платье, веселом от белых цветочков на розовом фоне, с белой косынкой на голове, закрывавшей лоб до бровей, она походила на заправского маляра и очень быстро наловчилась работать и щеткой и кистью на длинной ручке.
Иногда она о чем-нибудь меня просила, и я помогал ей по мелочам, но без особой охоты, потому что она опять стала забываться и все покрикивала на меня, как на маленького, требовала, чтобы я был осторожным.