Рассказы

Вид у него был отсутствующий: очевидно, он полагал, что вся эта история чересчур затянулась. Когда два часа спустя Луиза поднялась, она ни разу не бросила взгляд в сторону Людовика. А когда Боссюэ закончил долгую проповедь, она, не поднимая глаз, начала пятиться к дверям, даже не поклонившись: это значило, что для нее людские почести и долг, диктуемый рангом, больше не существуют.

Душераздирающий обряд пострига вершился с необычайной сдержанностью, в гробовой тишине.

Боссюэ, ставший впоследствии кардиналом и вошедший в историю как "орел из Мо", уже тогда, несмотря на молодость, внушал уважение: он умел зажигать речами и увлекать за собой. История обращения герцогини, ночь, когда на нее снизошло озарение, в его глазах возводили ее на пьедестал, достойный христианских святых: подобало брать с нее пример, превозносить ее до небес, повесть о ней навсегда должна была остаться в житийных книгах о знаменитых раскаявшихся грешниках. Однако подобными речами проповедник, сам того не желая, клеймил двор и монарха, к которому только он, Бюссюэ, находясь под защитой и покровительством Святого Креста, имел право обращать самые пламенные упреки. Разве сам король не разделял плотские радости, ныне толкнувшие герцогиню в пучину раскаяния, разве не был их соучастником? Никто не осмелился бы выразить столь дерзкую мысль, но проповедник мог кричать об этом, не называя вещи своими именами, указуя на глубокую пропасть между немногими избранными, достигающими совершенства еще при жизни, и остальными - теми, кто предается обманчивым наслаждениям, барахтается в грязи показной роскоши, запутался в сетях дьявола. Герцогиня узрела свет, благодаря посланному с не-

бес вдохновению услышала весть от Бога, была избрана, удостоилась чести и призвана на страдание, на мученичество и умерщвление плоти, призвана отказаться не только от богатства и славы, но и от высшего блага, дарованного женщине, - от общения со своими детьми. "Да что я такое говорю - слава ?! Не существует земной славы, единственная слава - та, что от Господа, та, которую Он по своей неизреченной мудрости дарует за целый век всего четырем или пяти смертным. Благословенна та, чей путь усыпан острыми шипами, та, кому на земле уготован ад, а на небесах - рай!"

Все плакали - невероятно, но рыдали даже королева и Монтеспан. Лишь взгляд короля оставался ледяным. Шум тяжелых дверей, захлопнувшихся по окончании обряда, прозвучал у меня в душе, словно стук крышки, которую опустили на гроб.

Черный, черный, черный. Единственный цвет, на который мы будем смотреть до конца наших дней. В апреле Луиза заметила, что через решетку ее кельи видно ветку вишни, расцветшей в саду. Она попросила меня срезать ветку, больше того: срубить дерево. Во мне все взбунтовалось, и я впервые уступила желанию ослушаться. Перед окном ее кельи я натянула черную ткань и закрыла от глаз кающейся единственную красоту, единственную жизнь, которую она могла лицезреть.

Прошло чуть более четырех лет со дня нашего прихода в обитель, а в облике сестры Луизы уже сказывались последствия строгого устава, которому я не обязана была следовать. Она исхудала, словно дерево, с которого облетели листья, глаза ввалились, спина сгорбилась, пальцы начали искривляться. Не проходило и месяца, чтоб моя бедная подруга не ужесточала своей голгофы. В первых лучах рассвета, когда остальные сестры еще почивали, она спускалась в подземелье, к источнику, чтобы, стоя босиком в грязи, обстирывать весь монастырь. Я хорошо помню безмолвную жуткую сцену, разыгравшуюся несколько лет спустя.

Она никогда не жаловалась и каждый вечер благодарила Бога за претерпеваемые муки. Но в ту январскую ночь, когда я, движимая состраданием и любовью, ре!пила присоединиться к ней в темноте подземелья, я увидела, что в ванне плавают льдинки. Поводив вслепую руками по стенкам ванны и по глади воды, Луиза схватила обломок камня и принялась тереть им льняное полотно с алтаря, решив, что это кусок черного мыла, которое присылали нам сестры из монастыря, находившегося в деревне. Сердце мое пронзила острая боль, когда я поняла, что зрение ее слабеет и что ее бедные пальцы больше не чувствуют холода.

Луиза назначила себе столько всевозможных лишений, так строго постилась, что епископ счел своим долгом вме-

шаться, дабы смягчить ее непреклонность. Однажды ее стали мучить воспоминания об охоте на лис: в августе они с королем стояли на опушке леса, под сенью дуба, и паж поднес им изумительный напиток, который, чтобы он оставался прохладным, хранили в колодце, в снегу. Ей вспомнился вкус напитка, и ее охватили страшные угрызения совести, тогда она решила назначить себе опасное наказание - терпеть три недели, не беря в рот ни капли воды. Настанет день, когда постаревший Боссюэ в назидание всем напомнит об этом в знаменитой речи, которая прозвучит над гробом герцогини де Лавальер и которую отправят в Рим вместе с первой просьбой причислить усопшую к лику святых.

По прошествии лет Луиза, пораженная десятком необычных недугов, названия которым не знал даже придворный врач, совсем исхудала. От нее остались кожа да кости, она питалась крохами, словно маленький паучок, и на ее лице с трудом различались человеческие черты. Еле слышным голосом говорила она о своем несказанном счастье, беспрестанно молилась и благодарила Господа за то, что Он даровал ей долгую жизнь, дабы она успела искупить свои грехи.

Когда ей исполнилось шестьдесят два, ум ее начал помрачаться: я заметила это, потому что она стала звать меня чужими именами - то Жанной, то Доминик, - а слова молитвы теперь часто путались у нее на языке, причудливо перемешиваясь с обиходными и грубыми выражениями. И тут, среди язв и бреда, ее медленная агония перешла в последнюю стадию.

Сестры не оставляли ее почти круглые сутки, стараясь предугадать приход смерти: их охватило сочувствие и лихорадочное желание быть рядом с ней, ибо слава ее святости, распространившаяся по Франции и долетевшая до самого Папы, позволяла надеяться, что в ее смертный час свершатся чудеса, изольется благоухание фиалок. Увы, Господь постановил иначе! Утром всем надлежало идти к семичасовой мессе, исключение сделали лишь для меня - личной служанки умирающей.

Здесь мне трудно подобрать слова, чтобы описать весь ужас происшедшего и поведать о том, как чудесная башня, возведенная с героическим терпением за долгие десятилетия мучений, чуть не рухнула в один миг.

Итак, мы были одни. Луиза, лежавшая на мешке с соломой, выданном ей в нарушение правил, нащупала мою правую руку костлявым кулачком, в который превратилась ее левая рука.

Она распахнула глаза - после многих лет я увидела в них прежнюю синеву, - невероятным усилием воли приподнялась и села. Она дважды произнесла мое имя, а потом, словно подхваченная внезапно налетевшим дьявольским ветром, стала изрыгать ужасные оскорбления в адрес Людовика, переме-

жая их богохульствами и грубой бранью. Король и Бог слились для нее воедино, к их ненавистным именам она обращала страшные проклятия и - тут она перешла на крик - тысячу раз плевала на них во веки вечные!

До возвращения сестер с мессы оставались считаные минуты. Высшая сила повелела мне действовать. Сомнений у меня не было - ни тогда, ни теперь. Бросившись на Луизу и придавив коленями ее грудь, я с силой сжала ей ноздри и губы и не отпускала, пока, вздрогнув в последний раз, она не затихла.

И да простит меня Господь, ибо я совершила сие во славу Его. Аминь.

Письмо Жан-Жака Рycco маркизе Клод де Клерфонтен

СИЯТЕЛЬНАЯ маркиза и, отчего бы и нет, некогда дорогая моя подруга, я собрал дорожные сумки - из овечьего пергамента, ту, в которой хранится мой скудный скарб, и из яловой кожи, в которой лежат ноты и сочинения, рожденные в густой тени Вашего дворца, стоящего на берегу озера. Ухожу, не попрощавшись, пешком, к какому-нибудь другому любезному меценату, который недолгое время (это я уже понял) изволит по-христиански терпеть мои кости и мои капризы. Вы, Ваш супруг маркиз и прочие гости сочтете мое поведение - от-бытие без соблюдения приличий и изъявления благодарности - не поддающимся определению. Впрочем, всякий мой поступок, совершенный за последние три месяца, не поддавался определению и, вероятно, переходил все границы того, что заслуживает прощения. Ну и ладно. Надобно выбирать для концерта подходящие инструменты, а мои инструменты, в сочетании с инструментами Вашего высшего сословия, производят не музыку, а раздражающее разноголосие и шум.