Поиски

«Передайте Артуру, что все идет нормально. Я вчера разговаривала с Хенсманом. Чарльз работает над темой, предложенной Артуром, он решил, что идея Константина слишком рискованна».

Рут ничего не поняла.

— Я думал, что Шерифф испортит все наши планы, — пояснил я, — но я был несправедлив к нему.

Удовлетворившись ответом Одри, я вернулся к своим делам. Я работал все больше и больше и в июне смог порадоваться результатам своих трудов. Я все глубже ощущал, что, как бы мне ни было трудно, я радуюсь, наслаждаюсь процессом работы. Временами меня слегка мучила совесть, что я не в Саутгемптоне, чтобы проследить за Шериффом, но уж очень захватила меня моя книга. В это время до меня почти совсем не доходили новости из ученого мира. Только однажды я видел Константина, вероятно, от него я и услышал, что осенью освободится кафедра в Лидсе. Помню, я мельком подумал, что, если бы это было на год или два позже, Шерифф мог бы получить это место.

В тот год лето в Англии было дождливое и мрачное, и в июле мы с Рут уехали за границу. Мой кабинет был целиком перевезен в виллу около Портофино, где я работал на террасе, повисшей над морем. В первое же утро, увидев солнечные блики на морской воде, я вновь испытал былой душевный подъем, былое чувство бодрости и спокойной уверенности.

Рут улыбалась:

— Дорогой мой, тебе нужно было бы проводить свои школьные каникулы в Ментоне.

— А тебе хорошо было бы пожить в моем родном городе, — возразил я.

Шли недели. Я заканчивал свою книгу, Рут была занята подготовкой к конференции по современным методам образования. Оба мы никогда еще не чувствовали себя так хорошо. Единственная форма общения с людьми выражалась в том, что по вечерам мы отправлялись на прогулку в деревню, разговаривали на плохом итальянском языке с местными жителями, собиравшимися возле маленькой таверны, и танцевали под платановыми деревьями.

Однажды утром, когда горничная открыла ставни нашей спальни и я сощурился от ослепительного света, Рут протянула мне письмо.

Я взглянул на странный, словно несформировавшийся почерк.

— Чья это рука? — спросила она.

— Это от Константина, — сказал я. — Но я не понимаю, почему…

«Шерифф проделал великолепную работу, — писал Константин, — в развитие моей идеи насчет стеролов. Он послал ее на конкурс в Лидс. Мы с Остином активно поддерживаем его. Там он будет получать восемьсот фунтов в год, и у него еще будет время для исследовательской работы…»

Я был озадачен прежде всего заботой Константина о доходах Шериффа, но еще больше тем, как меня ввели в заблуждение. Почему Одри обманула меня? Почему мне ничего не сказали? Как была решена проблема? Я ничего не понимал. Это была победа, подлинная и самостоятельная победа, он заслужил эту кафедру, и он получит ее, для Одри кончатся все неприятности, и Шерифф займет наконец прочное и незыблемое положение. Но более всего я был дьявольски зол. И рассказал обо всем Рут.

— Во всяком случае, — сказала она, — он добился своего. И довольно быстро. Конечно, он должен был посвятить тебя. Я не могу понять, почему он этого не сделал, — улыбнулась она. — И все же он обаятельная личность.

— Но это же чистая буффонада, — заявил я, расстроенный больше, чем следовало, гордость моя была уязвлена, и, кроме того, я испытывал смутную тревогу. Просто удивительно, до чего я был расстроен, даже не мог работать. Я спустился в деревню и отправил Шериффу телеграмму, в которой сообщал, что получил письмо от Константина. С раздражением ждала я ответа. Телеграммы не было, письмо могло прийти только дня через два. Прошло два дня, три, четыре, пять. Я без дела слонялся, ожидая почты. Рут заразилась моим беспокойством.

— Ты принимаешь эту историю слишком близко к сердцу, — сказала она.

— Конечно, — ответил я, — и похоже, что не зря.

В конце недели я получил письмо, конверт был надписан рукой Одри. Я был слишком озабочен, чтобы объяснять что-нибудь Рут.

Одри писала:

«Я пыталась уговорить Чарльза написать, но он не хочет. Я обнаружила твою телеграмму совершенно случайно. Он твердит, что не хочет тебе писать, пока не получит кафедру в Лидсе. Только этим он реабилитирует себя, говорит он. Он не знает, что я пишу это письмо, но мне стыдно не ответить тебе. Как ты знаешь, я не так часто приношу извинения, но, по-моему, он сейчас не в себе. Эта работа, должно быть, была очень напряженной, он очень угрюм и раздражителен.

Но все-таки ведь это замечательно. Я никогда не думала, что он может сделать что-нибудь стоящее. Мне очень жаль, что я ввела тебя в заблуждение, но это была не моя вина. Он сказал Хенсману, что эта идея твоя, видимо, чтобы сбить меня с толку, если я начну допытываться. Мне следовало бы знать, что Чарльз очень чувствителен к подобным мелочам. Он все твердит, что ты будешь огорчен из-за того, что он не стал работать над темой, которую ты предложил, и что его единственное оправдание в том, что этим путем он сумел добиться успеха.

Но действительно, какой успех! Это больше похоже на тебя, чем на него. Константин на прошлой неделе приезжал обсудить какие-то вопросы. Он совершенно очарователен. Вечером мы немного выпили, чтобы отпраздновать это событие, и Константин с рассеянным видом довольно долго держал мою руку, причем произнес весьма проникновенную речь, в которой утверждал, что он не так часто приходит в гости, чтобы разговаривать с хозяйкой. Ты испытал бы сардоническое удовольствие, наблюдая за Чарльзом, как он, с одной стороны, нелепо ревновал, а с другой — боялся испортить себе карьеру. Карьера одержала верх. Как-нибудь я еще раз встречусь с Константином.

Посылаю тебе один из оттисков статьи Чарльза, мы их только что получили. Не сообщай ему, что я написала тебе…»

Я торопливо прочитал оттиск. Он послал сообщение о своем открытии в виде письма в «Джорнел оф кемикл физикс» в Америке; меня это удивило, потому что, хотя американские журналы гораздо более оперативны, англичане обычно помещают свои научные сообщения в журнал «Нейче». Я дважды прочитал сообщение Шериффа. Оно было ясным, четким и логичным, факты вели к одному выводу, и вывод этот был очень важен. Константин предвидел это.

На минуту меня охватила радость, Шерифф стал хорошим ученым, и это главное, за ним всегда водились странности в поведении, но это была первоклассная работа и он вполне реабилитировал себя.

Потом я прочитал оттиск еще раз. Его исследование, как я уже говорил ему, перекликалось с одной моей старой, заброшенной темой. Память моя заработала. Я пошел в комнату, где Рут собрала все мои бумаги. Там в одном из углов хранились записи опытов. Вскоре я нашел то, что искал. Я вытащил их на свет, сказал Рут, что меня заинтересовали кое-какие моменты в работе Шериффа, и уединился в дальнем углу террасы.

Там я стал сравнивать результаты Шериффа со своими. На каком-то этапе наши результаты должны были совпасть, между тем они оказывались разительно непохожи. И именно в том месте, где я прервал исследования просто потому, что результаты опытов не укладывались ни в какую систему. Если Шерифф на этом этапе получил такие же результаты, какие он должен был получить, он тоже не смог бы двинуться дальше. Там не было решения, пока еще не было, и, возможно, его нельзя будет получить еще в течение многих лет. Однако результаты Шериффа были не те, что у меня, они были упрощены, подогнаны под те данные, которые вели к выводу поразительной красоты.

Здесь была ошибка. Я знал, что мои данные правильны: и мой помощник и я сам перепроверяли их множество раз. Это была очень удобная ошибка. Без нее Шерифф потерял бы впустую месяцы труда. Я задумался на минуту, представил себе, как производились эти опыты: Шерифф в своей комнате, следящий за движением столбика ртути в манометре, тщательно рассматривающий на свет серую пленку с черными точками, наблюдающий за движением светящегося пятна по шкале. Он должен был проделывать все это. Было невозможно совершить такую ошибку случайно. Это была преднамеренная ошибка. Когда я сказал себе это, у меня уже не было и тени сомнения. Это была преднамеренная ошибка. Он совершил самое большое преступление против науки (у меня в ушах до сих пор звучал голос Хэлма, деликатный и твердый).