Страница 16 из 59
— Ладно.
Как бы уловив мои мысли, продолжает:
— С мужем мы разошлись давно.
— Пойду я. Поздно уже.
На улице темно. Лида провожает меня до калитки. Мы прощаемся. Медленно иду в темноте по косогору к гостинице. Слышу, как она серьезно разговаривает с собакой…
Штрихи биографии. Родилась в 1935 году в Целинном. Окончила Челябинский институт механизации и электрификации сельского хозяйства. Работала агрономом колхоза. Сейчас заведует отделом РК. КПСС.
Его в селе называют до сих пор «родительским». День поминок родителей. Не допускали наши предки мысли о том, что дети могут уйти из жизни раньше их.
Старое кладбище находится недалеко от гостиницы. Здесь давно не хоронят.
Молодая зелень берез больше напоминала о жизни, а не о смерти. С чувством горечи и собственной вины искал могилу отца, затерявшуюся среди безымянных холмиков. На кладбище паслись веселые телята. Валялись остатки деревянных крестов. Подошел к нескольким сохранившимся оградкам. В одной из них стояла, прижав к щеке платок, старушка.
— Здравствуйте!
Она вздрогнула. Вернулась к жизни.
— Здравствуй, сынок! Ты чей будешь?
Назвал свою фамилию и сказал, что не могу найти могилу отца.
— Разве теперь найдешь! А я ведь помню, как его хоронили. Давай вместе поищем.
Поиски оказались безуспешными.
— Вот ведь беда-то, — развела руками старушка. — Ты уж не обессудь. Пойду к своим.
Я опустился под березой на траву. Мимо меня по дорожке, протоптанной по центру кладбища, прямо по могилам, ребятишки гоняли на велосипедах. Одного из них позвал:
— Подойди ко мне.
Он нехотя подошел, держа за руль велосипед.
— Садись.
— Зачем?
— Посидим, поговорим.
— Я тебя не знаю.
— Познакомимся.
— Мне некогда. Ребята уедут.
— Ты знаешь, что здесь люди похоронены?
— Знаю. Ну дак и что?
Тон моего разговора насторожил его. Он недоверчиво посмотрел на меня и укатил. Я долго стоял и смотрел на подступившие к кладбищу дома. Сквозь ветви берез виднелась трехэтажная современная школа. Неподалеку стоял на пьедестале трактор — памятник подвигу на целине. Совсем рядом — здание пожарной охраны. На фасаде алел плакат: «Будьте осторожны с огнем!»
На следующий день вечером пришел к тете Фене. Она была дома. Дом добротный, крестовый. Живет в нем одна. Захар Алексеевич построил его незадолго до смерти.
Тетя Феня была в добром духе.
— Ты есть, поди, хочешь?
— Спасибо. Я только что из столовой.
— Столовая одно, а у меня — другое. Ты посиди, а я пельмени согрею. Мясишко было куриное. Постряпала. Одной-то мне много ли надо.
Согрелись пельмени. Мы сели за стол.
— Ты ешь. Я рядом посижу.
Проговорили мы допоздна. Перед моими глазами прошла ее долгая нелегкая жизнь. Казалось, что я хорошо знаю их семью. Казалось. До этого разговора.
— Тепла все нет. То дождь, то снег. Недород, пожалуй, будет. Никола ведь уже. Сама робила в колхозе. Знаю, как хлебушко-то достается. Жись-то была бассе некуда. Вырастишь его, а убирать-то нечем. Все вручную. Серпами жали. Намаешься за день-то — в глазах темно. Норма была полгектара на душу. Получали за это по килограмму хлеба в войну-то. Жили плохо, а пели. Работаешь — поешь, домой едешь — поешь. Нонче хорошо живут. Потому и петь перестали.
Она помолчала.
— Говоришь, в Дулину собираешься?
— Завтра.
— Поезжай. Председатель там уж больно хороший. Сам-то когда был жив, он приезжал к нам. Очень уж беспокойный. Захар-то, бывало, говорит ему: «Больно ты бесшабашный. Кончишься ведь так». А он смеется. И восстановил хозяйство. Теперь они же его и матерят. Я уж Светке-то, внучке своей, как-то говорю: «Ты его слушайся. Делай то, что положено». Мы-то ведь шибко слушались. Все выполняли, как скажут.
Она несколько раз заговаривала о Володе. Я старался этот разговор не поддерживать. Не бередить ей душу.
— Лидка-то пошла у нас по партийной линии. Спрашивала Захара, что он ей посоветует, когда вступала в партию. Он сказал ей тогда, что сам бы вступил, да пьяный плохой. А ведь и правда. Войну достойно прошел. Руки золотые были. А вот водочка-то подводила иногда…
— Засиделись мы, тетя Феня, с тобой. Идти мне надо.
— Может, останешься? Ночуешь? Я поблагодарил и отказался.
— А то смотри…
Штрихи биографии. Пивоварова Федосья Андриановна в 1930 году вступила в колхоз. Проработала в нем 27 лет. Награждена «Медалью материнства» и медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».
Утром, поднимаясь по лестнице райкома партии на второй этаж, я подумал о том, что в пору учебы в техникуме во время летних каникул работал на строительстве этого здания. Стало приятно.
Секретарь райкома Нелюбин Валерий Савинович встретил меня рукопожатием и доброй улыбкой. Поинтересовался моими делами.
— Значит, решили посмотреть «Зарю»?
— Давно собираюсь побывать в Дулино. Родина мамы. Да и много наслышан о Наумове.
Он снял трубку и позвонил в колхоз «Заря».
— Через полчаса за вами приедут. Желаю успехов.
Голубой «Жигуленок» шел по главной улице моего детства. Вел машину молодой симпатичный шофер Валера. Мы сидели на заднем сидении с парторгом Черноусовым Федором Яковлевичем. Коренастый. Голубоглазый. С белесыми густыми бровями. С обильной сединой в волосах. С радушной улыбкой.
Слева показалась школа, в которой я учился. Тогда все называли ее сокращенно ШКМ (школа крестьянской молодежи).
От Целинного до Дулино — три километра. Так что дорожные думы мои были краткими.
— Будете отдыхать или как?
Голос парторга вернул меня в настоящее. Мы въезжали в деревню. Пошел снег.
— С отдыха на отдых, — улыбнулся я. — Если вы не возражаете, то я лучше посмотрю отдыхая, как вы работаете.
— Это можно.
Потом мы долго сидели в его кабинете. Он занимался своими делами.
Звонил. Давал указания. Уговаривал. Объяснял. Одновременно отвечал на мои вопросы.
К обеду прояснилось. И снег быстро сошел. Было холодно и ветрено.
— Надо ехать к агрегатам, — сказал Черноусов. — Останетесь или поедете со мной?
— Поеду.
С нами главный агроном колхоза Якунин Василий Иванович. Колхозные поля начинаются сразу же за деревней. Сеятельные агрегаты стояли. Черноусов и Якунин у каждого поля выходили из машины. Разгребали вспаханную землю руками. Растирали ее в ладонях. Советовались. Наконец, Федор Яковлевич сделал заключение — можно сеять.
— Ну и погодка, — сказал агроном, и мы поехали на машинный двор, чтобы отправить к агрегатам трактористов, сеяльщиков, зернозаправщиков.
— Придется, наверное, ночами поработать. Сроки поджимают, — вслух подумал Якунин.
— Нам не привыкать, — отозвался Федор Яковлевич. — Поработаем сеяльщиками.
Агрегаты были пущены в работу. Проезжая мимо одного из них, я подумал: «Вот она, битва за хлеб». Сеяльщик был одет по-зимнему — в стеганке, в ушанке.
Весь следующий день мы с Черноусовым провели на колесах. Были неоднократно у дойного гурта, на севе, на машинном дворе. Я понял, что день у парторга не нормирован, как не нормирована вся жизнь. Я привык к нему за это короткое время. Скромному и молчаливому, спокойному и рассудительному. Родившемуся на этой земле и отдающему ей себя без остатка. Улавливал в его характере и поступках что-то близкое мне, но давно позабытое. С ним было спокойно и надежно.
— На сегодня хватит. Жена просила вскопать в огороде грядку. Говорит, что совсем отбился от дома. — Он смущенно улыбнулся.
Я посмотрел на часы. Было девять вечера.
— А что с председателем? — спросил я.
— Болеет. Не жалеет себя. А еще фронт. Тридцать лет руководит хозяйством. Всякое было. В субботу выписывается.