Кружево

Пристало же к Науму такое прозвище потому, что любимое у него это было обращение к людям — «голуба». С мужиком ли на улице повстречается: «Что, голуба, в добром ли здравии?» С бабой ли заговорит: «Что, голуба, много ли за зиму холстов наткала?» Не то нашу орду, парнишек зовет: «Эй, вы, голубы! Ужо, как свечереет, айдате ко мне, костер жечь!»

Вот ведь, бывало, еле сумерек дождешься, поскорее поужинаешь да кусок калача за пазуху сунешь про запас и летишь-бежишь, чтобы у костра поближе к Голубе место занять.

Лишь старики ворчали:

— Неспроста это, сказки-то Голуба придумывает. Завороженной и мудреной он души человек.

А кабы спроста, то и слушать было бы нечего. Жилось в ту пору, при царе и буржуях, мужику тяжко. Не давали они разогнуться да хоть бы краешком глаза на свет поглядеть. И потому собирались к костру не одни лишь парнишки, но и мужики, коим не спалось на полатях после дневных трудов.

Послушают сказки — вроде в другой жизни побывают.

Голуба сказывал такое, что даже во сне не снилось. Это про облака-то и неведомых птиц либо про другое подобное сказки бывали лишь для зачина. Завлекательно, а без проку. Ну, летят лебеди в поднебесье, так и пусть летят. Экое дело! Потом как разохотится Голуба, как пониток[8] с себя скинет и прищурится, улыбнется, то аж душа замрет. Вот-де в некотором царстве, в некотором государстве жил-был мужик. Ничего мужик не имел, ничем не владел, только и было у него, что мозоли на ладонях. И выходило так, без его мозолей хлеба́ в полях не родились бы, города и дворцы бы не строились, а царю и буржуям пришлось бы на ногах отопки носить, в бане не мыться, бороды не брить и нищенскую суму надевать. Значит, мужик-то с мозолями — это и есть тот человек, которому даже царь должен до земли поклон отбивать. И вот-де, порешил царь с буржуями, пока мужик их не сковырнул, в цепи его заковать. Да какую цепь ни возьмут, та и мала и слаба против мужицких мозолей.

Так сказка за сказкой. Иной раз до полуночи, а не то и до вторых петухов. Уж, бывало, и огонь в костре потух, и на траву роса пала, захолодило под утро, а никому уходить неохота, пока Голуба сам с чурбака не подымется:

— Ну, голубы, ужо пора!

— Да еще расскажи...

— Поди-ко, сказка — ведь не подсолнух, чтобы только сидеть и лущить. По ней, по сказке-то, надо самих себя примерять. А может, когда-то наша жизня пуще сказки взыграет...

— Кто же ее сделает?

— А сами придем в ту жизню и сделаем то, чего еще не было!

И гребтелось[9] ему, чтобы жизнь-то поскорее взыграла. Поселилась бы навечно в каждом дому радость. Познали бы люди красоту. Научились бы посреди красоты жить, понимать ее и верить: это все дело их рук!

Его работой многие мужицкие дворы похвастать могли. Тут изба с резными карнизами и наличниками, которые он на досуге выпиливал. Узор на узоре: то завиток, то вязь кружевная. Там возле избы высокое крыльцо с балясинами. В избе посудные шкапчики и двери у горниц в алых цветах, полатницы, изукрашенные под радугу, а в иной избе весь потолок расписан жар-птицами, золотыми колосьями, невиданными садами с плодами зрелыми. Зайдешь в избу — светлым-светло! И тягость тебе не в тягость.

У себя дома на тесовых воротах намалевал он однажды целый выводок гагар-лысух. Вроде выплыли гагары на плес, крылья приподняли и вот-вот взлетят.

Спрашивали мужики:

— Ты пошто, Голуба, гагар-то намалевал? Чего, другой птицы не нашлось?

— По то, что гагары умом мудрые и к людям доверчивые.

И в тот вечер, у костра, многое о них порассказывал. В краю-де дальнем, где ни весны, ни зимы не бывает, родились у одного барина две дочери-двойняшки. Поглядел на них барин и закричал на жену: «Ты кого мне родила? Уродов? Это что такое: телом девки черные, на головах лысины!» Ну и велел этих черных дитенков в болоте утопить. Принесла их мать к болоту, хотела кинуть, но тут подошел к ней мужик, добрый человек. «Пусть, — говорит, — поживут они у меня. В моей семье для них кусок хлеба найдется». Так и выросли у него чернухи. Обучил он их добру, ласке, народной мудрости. И уж собирался было замуж их выдавать, да в ту пору барин-то узнал, что девки-двойняшки в болото не утоплены, и послал слуг приказ свой исполнить. Вот тогда-то и обернулись они гагарами и улетели в наши края. С вешны до осени здесь живут, а на зиму обратно улетают с мужиком-отчимом повидаться и холода перебыть. Потом уж и другие гагары от них расплодились.

С той поры, как Голуба гагар у себя на тесовых воротах намалевал, стали наши деревенские замечать разные перемены. Двор Голубы к озеру ближе подвинулся На угоре, где прежде лишь ковыль метелил, выросли вдруг медовые травы. Плесы от ряски очистились. Ночи наступили тихие. И по утрам, на рассвете, какое-то облачко начало появляться. Сам-то Голуба сразу смекнул: тут дело не просто! Надо-де подкараулить и высмотреть. Выбрал ночь потемнее и спрятался в кустах краснотала. К рассвету навалился на него сон, но он водой умылся, прогнал одурь. Вскоре на восходе свет забрезжил. И все шире да выше небо зарумянилось. Еще погодя немного, отсветы с неба пали на озеро, на луга и леса. Везде туман закурился. А поверх тумана легли лиловые полосы. Вся округа в предутренних сумерках потонула. Зашелестели осины. Издали кукушка прокуковала. И вот, как только кукушка-то смолкла, с озера волна на берег плеснулась, прошуршала по песку, а на том месте, где гребень волны вспенился, легкое облачко появилось. Вгляделся в него Голуба и замер: вовсе это никакое не облачко, а босоногая девушка в платье кисейном. Пригожа так, глаз от нее не отведешь! По плечам косы девичьи — чисто лен голубой.

Взмахнула она кружевным рукавом, и тотчас брызнули с восхода первые лучи солнышка. Стрелы каленые вонзились в белое корье берез. Туман сдвинулся, в низины пополз. Открылась еланка на опушке подлеска. Под угорком солнечным лучом куст шиповника пронзило, каждую веточку хрустальной паутинкой опутало. Подбежала девушка, росу из чашечек выпила, а потом на еланке набрала полные пригоршни спелой ягоды-землянички, размахнулась и кинула их в небо, эвон туда, на восход. И еще раз рукавом-то взмахнула. Да в ладошки прихлопнула. Враз налетели откуда-то метляки. У каждого метляка на крылышках колокольчики.

Девушка им промолвила:

— Ну-ко, вы, Зоревые Побудки, за свое дело принимайтесь!

Разлетелись от нее метляки во все стороны. И вот уже из-под трав комары-кусаки выбрались, забунчали. Появилась на мелководье серая цапля. Птицы из гнезд поднялись. Куда ни глянь, куда ухо ни обрати, — везде все живое проснулось и принялось кормиться, робить и петь. И в деревне тоже. С берега стало слышно, как где-то заскрипел колодезный журавль.

Улыбнулась девушка, повернулась в сторону деревни, слегка поклонилась:

— Я Зоряна, и слово мое верно. Кланяюсь вам, люди, за труды ваши. День наступит — проведите его с веселым сердцем. Добра вам и удачи! Кто в поле пахать поедет, тому борозды пусть лягут без огрехов. Кто холсты стирать, тому мыло в корыто. Кто по ягоды в лес, тому в корзинки ягод доверху.

Голуба-то лишь подумать успел: «Экая ты, Зоряна, милая, и как сердцем-то к нам, людям, близка! Не забыть мне тебя теперь...»

Тут Зоряна подошла к красноталу, раздвинула его, и стала перед Голубой лицом к лицу.

— А ты чего, молодец, дожидаешься?

— Выследить хотел, кто у нас тут чудо творит...

— Это я. Довелось и мне твою сказку про гагар послушать. И то, чего ты нарисовал на тесовых воротах, мне полюбилось. Но пуще всего на свете ты сам полюбился. До нынешней поры я только и знала по земле со своими Зоревыми Побудками бегать, и невдомек мне было, что есть и другие радости.

Вывела она его на угор, приподнялась на цыпочки и обняла.

— Дорогой ты мне человек! И пошто я деревенской девушкой не уродилась? Жила бы рядом с тобой, в делах бы твоих помогала.

Тогда и Голуба осмелел, ее, как пушинку, на руки взял:

8

Пониток — верхняя летняя одежда из овечьей шерсти.

9

Гребтелось — очень хотелось.