Кружево

Оставлять убеглого у себя еще на одну ночь Баба Оха уже не решилась. На скорую руку отстряпалась, завернула лепешки-подорожники в узелок и близко к полуночи вывела его в лес, за деревню.

— Вот так прямехонько иди, а весь путь до города тебе сугробы покажут. Если верный путь станешь держать, то на обе стороны отодвинутся, а где начнешь уклоняться, с пути сбиваться, пройти не дадут.

Ну зато урядник за эту ночь натерпелся. Уволокли его сугробы на другую сторону деревни. В снегу вся одежа намокла, на студеном ветру заколел-закоченел, шапку с кокардой потерял, нос обморозил.

Вернулся к себе в правление злее цепного пса. Поддал стражнику в ухо. Стул об пол разбил. А уж ругался на весь околоток.

— Сничтожу! Не дозволю тут своевольничать! Эт, что же творится? Пошто подступу нет?

И шумел-то больше от страху. Да и перед стражником было конфузно. Разболтает обо всем мужикам, не то высшему начальству при случае выскажет.

Когда развиднелось, снова послал его ко двору Бабы Охи.

— Собери мужиков с лопатами, пусть отгребут снег. Пойду ее на месте допрашивать, и надо двор обыскать.

Опять прибежал стражник в растерянности.

— Нету сугробов!

— Как это нету?

— У оградки впору метлой подметать.

— А ты умом не рехнулся ли? Были и нету! Куда могли подеваться?

Самого еще больше страхом пробрало. Даже и себя обругал, дескать, не зная броду — сунулся в воду, нажил столь забот и хлопот, а толку нет.

— Айда вместе пойдем, скорее управимся, — подтолкнул он стражника наперед себя. — С этой бабой, видно, попросту не обойтись.

Подошли ко двору все же с оглядкой. Перед воротами лежал ровный снежок, хоть на дровнях подъезжай, не завязнут.

Баба Оха на крылечке стояла.

— Добро пожаловать, коли по доброму делу!

Урядник на нее ногами затопал.

— Где сугробы? Кем дозволено морочить людей?

— Откуда же сугробам-то быть? Сам, поди, видишь: мой двор на взгорке, весь на ветру...

— Вечор их было полно!

— Не видала! Ты, небось, в ином месте блуждал.

Поостерегся урядник дальше выпытывать.

— А по какому праву здесь проживаешь? Кем разрешено?

— Сама пришла и живу!

— Откуда явилась?

— Где была, там уже нету меня!

— Что тебе здеся понадобилось?

— Люди нуждаются...

— А ко мне поступил донос на тебя: на бунт мужиков призываешь! — пустился урядник на хитрость. — Супроть царя-государя.

— Его и без меня с трона сбросят, а ты, урядник, не трать зря время, ступай домой, покуда я не озлилась!

Тому не вошло это в разум. Хоть и мороз по спине, а заорал:

— Собирайся! Посажу тебя за такие слова в каталажку!

Баба Оха в ответ посмеялась.

— Ну, спробуй!

Кинулся к ней стражник, хотел руки скрутить, перед урядником выслужиться, она его с крылечка столкнула. Урядник саблей взмахнул.

— Зарублю!

И тотчас рука у него заколела, сабля выпала в снег.

Вокруг потемнело. Началась пурга несусветная. Ветер завыл. Намело в ограду сугробы. Еще не опомнился урядник, а уж стоял по колени в снегу, потом оказался в нем по самые плечи. Стражник успел убежать в избу и в чулане закрылся.

Напоследок увидел урядник, как Баба Оха поднялась на сугроб, вдаль рукой показала, и понесло ее туда без путей и дорог, скорее чем быстрокрылую птицу.

Недолго, однако, пробыл урядник в беспамятстве. Когда открыл глаза, осмотрелся, то опять в оградке и перед двором было чисто, хоть метлой подметай. Сошли снежные сугробы, будто сроду их тут не бывало.

Обшарил он вместе со стражником во дворе каждый закуток, в избе подпол оследовал, а только и досталась в добычу брошенная в чулан казенная одежа.

Шибко жалели деревенские жители, что ушла от них Баба Оха. Где же, мол, бедная, теперь приютится? Только старый дед Митрофан усмехался:

— Обождите, еще не раз она здесь побывает! Хоть и звали ее Бабой Охой, а ведь это Сугробница — добрым людям угодница!

ОЗЕРО СИНИХ ГАГАР

Гагары-то завсегда черным-черны. Только у нас на озере встречаются они с синим подкрылком. И поглядишь ведь на них не всякий раз. Надо время выждать. Как почнут они при сумерках полоскаться на плесе, то и притаись, да успевай замечать. Вот у одной под крылышками огонек синий вспыхнул. Вот у другой. И вдруг все озеро засветилось.

Но пугать или трогать гагар нельзя. Ежели ружье с тобой, то отложи его в сторону.

По то и нельзя, что гагары-то эти Зоряне принадлежат. А сама она с нашими местами давно породнилась.

Ты погляди: ведь дивные у нас места! Озеро, как блюдо, водой налитое. Лес его со всех сторон обступил. Сбежались развесистые березы, осины-шептуньи, да ольха и краснотал, — любуются на себя с утра до ночи. Вода тут тихая, редко иной ветер проберется, но и то лишь верховой. Набушуется, нашумится в вершинах, потом кинется вниз, мелкой рябью воду осыплет и уляжется отдыхать. Возле берега вода повсюду незамутненная, нет в ней ни телореза, ни мхов. Заслонили ее березы и осины, опутали тенями. И застойно, свежо в тени-то. Лишь в жаркий полдень пробьется сюда солнечный клубок, покатается на песке, нечаянно сунется в пенный прибой и загаснет.

Этак вот широко-широко открыл бы глаза свои и все смотрел бы, смотрел вокруг: на озеро, на леса, на угорки, на прогалки и вырубки, на луга и еланки. И все думал бы об этом! И все радовался бы! Ведь ежели у тебя душа теплая, отзывчивая на красоту, да не холодными руками трогаешь ты пахучий лист березы, или подламываешь и кладешь в корзинку груздь, или разминаешь в ладонях сорванный на лугу душистый цветок, а не то окунешься с головой в разнотравье, — что-то откроется в тебе сокровенное, и весь ты сольешься с этим земным чудом.

И ты уже не просто мужик-хлебороб, чтобы только робить на пашне и кормиться от нее, а кто-то иной, сам себе непонятный.

Приглянулись Зоряне наши места не только за их красоту. А жил здесь Голуба. Хоть и давно это было. И вот тут, возле озера, началась меж ними большая любовь. Да здесь же она и закончилась. Но перед тем как попрощаться, обменялись Голуба и Зоряна обручальными кольцами. А тайну об этом гагарам доверили. Тем гагарам, у коих подкрылки синие.

И сказка есть. Та, что Зоряна последний раз слушала. Самая дорогая для нее сказка. О чем — про то она лишь знает. Да Голуба. Сказка в ларце лежит. А ларец тот синие гагары на дно озера унесли. Когда Зоряна шибко соскучится, загрустит о своем милом Голубе, те гагары ларец достанут, ей в руки передадут. И оживает перед ней то время...

Был Голуба-то рослый и великий телом, как положено быть хлеборобу на богатимой нашей уральской земле. Никакая работа его не томила. Робил он всласть: и пахал, и боронил, и сеял, и дрова рубил, и плотничал, столярничал, малярил. По проворству и умелости никто с ним из мужиков не равнялся. Любая бы невеста за счастье почла Голубу женихом назвать. Но он сам невест избегал. Даже на игрища не ходил. Зато, вместо игрищ-то, каждый вечер разводил близ озера костер да всю ночь как есть напролет сказки рассказывал.

Плывут ли, бывало, в высоком небе облака, поглядит он, Голуба, на них, и уже сказка готова. Нет, это-де не облака там, не ветер их гонит куда-то, а то летят стаей лебеди над морем-океаном, перекликаются в вышине, потом где-то над каменными горами опустятся, ударятся об скалы, и это уже не лебеди, но какие-то птицы неведомые.

К слову сказать, звали-то его и числился он по деревенской поселенной книге Наум Кокурин. А Голуба — это прозвище, как, к примеру, были прозвища у других мужиков: Кулезень, Зелена шапка, Рябушка, — кои для различья, кои для шутки, а кои просто так. Ну, что такое «кулезень»? Может, кто-то в роду вместо «селезень» выговаривал «кулезень», а вот пристало оно, прозвище-то, и висит, как метелка ковыля на калитке. Пойди-ко, бывало, спроси: «А где тут Наум Кокурин живет?» Тотчас любой призадумается: «Это какой же Наум-то?» А добавь: «Да Голуба Наум». И сразу ответ получишь: «А-а, Голуба-то! Да эвон за поворотом, на усторонке у озера».