Дивизион

Садретдинов был из тех немногих полугодок, которые считались приближенными «стариков». К нему относились уважительно, приглашали на посиделки, куда обычно был закрыт доступ для молодых. Но Азизов надеялся, что Садретдинов, как будущий педагог, не будет следовать принятой схеме отношений «старик – молодой». Но со временем он все больше разочаровывался в нем, замечая, что тот явно склоняется именно в ту сторону, и с каждым днем все заметнее: желание самоутвердиться за счет Азизова — самого слабого – оказалось в нем сильнее.

Единственный, кто выделялся среди «стариков», был старшина дивизиона Твердохлиб. Высокий, широкоплечий и тяжеловесный украинец с длинными усами вел себя по отношению к молодым куда сдержаннее. При всей своей силе старшина был человеком скромным, хотя мог очень разозлиться, если кто-то, особенно из молодых, не выполнял его команду. Только в таком случае он мог стукнуть другого, но от его удара, случалось, теряли сознание. Но, надо отдать должное, его распоряжения касались дел служебных, а не личных, что отличало его от других «дедов».

Однако старшина дивизиона также никогда и не вступался за угнетаемых солдат, не защищал их при «наказаниях». Правда, Азизов видел и случаи, когда он, видя особую жестокость некоторых «стариков», одним коротким замечанием прекращал истязания.

Росло напряжение и в отношениях Азизова со Звягинцевым. Несобранного, невнимательного, неаккуратного, все время думающего о чем-то постороннем Азизова капитан продолжал убеждать, что ему самому выгодно хорошо служить, как бы он ни раздражал его; даже обещал ему звание сержанта и отпуск на такой случай.

– Азизов, поймите Вы, Вам лучше слушаться – Вам же самому от этого лучше будет, – говорил Зявгинцев.

Комбат, хоть и проявлял о своих подчиненных определенную заботу, был очень требователен к качеству выполняемых ими заданий и был нетерпим к недостаткам в несении службы. Он был к тому же очень придирчив к своим солдатам, начиная с их внешнего вида. Он требовал, чтобы они хорошо выглядели, ботинки и бляхи ремней у всех должны были блестеть, подворотнички быть свежими, а сами они послушными и старательными. Он не уставал повторять одно и тоже многократно, повышал голос на нерадивых солдат. Разгневанный Звягинцев не стеснялся в выражениях, позволял себе нецензурные словечки, грозил дисциплинарным батальоном. Если же он был недоволен, он применял к солдатам другие меры наказания. Самое любимое из них было заставить солдата бегать в то время, когда другие отдыхали. В виде наказания он мог еще заставить подчиненного изучать устав после отбоя, когда все шли спать, или ночью ходить строевым шагом на плацу и отдавать честь дереву.

Комбат не прощал ничего. Но у него было одно единственное требование к солдату – хорошо служить. И самое примечательное в нем, как замечал Азизов, была беспристраст-ность по отношению ко всем солдатам. Комбат никогда не выделял русских среди солдат других многочисленных национальностей. Звягинцев любил  свою работу, получал огромное удовольствие от службы, был горд тем, что, несмотря на молодость, уже являлся  капитаном и командиром стартовой батареи. О себе он любил говорить в третьем лице:

– Это говорит советский капитан Звягинцев. Или:

– Как Вы смеете ослушаться комбата?

Азизов относился к командиру с уважением. Ведь тот во многом отвечал его лучшим представлением о настоящем офицере, невзирая на его чрезмерную строгость и требовательность. И, тем не менее, отношения и тут не заладились. Получалось так, что требования комбата молодой солдат воспринимал  как бы поверхностно, хотя бы из-за того, что комбат его не бил. Ведь для него главное было — избежать избиений со стороны «стариков». Это здорово мешало строить нормальные отношения с комбатом. Звягинцев не переставал уговаривать Азизова хорошо служить, а когда это не действовало, начинал запугивать его самыми тяжелыми последствиями. Что, например, он никогда больше не увидит родной дом, что ему из армии прямая дорога в тюрьму. Именно к Азизову ему приходилось чаще всего применять свои любимые методы наказания. Но толку от всего этого было немного: Азизов по-прежнему выглядел как один из самых недисциплинированных солдат. Он не смог научиться обращению с техникой, был зависим от других солдат, которые должны были исправлять его ошибки, подсказывать ему.

Его нелепость все больше выводила из себя других. И чем больше ему хотелось наладить хорошие отношения с офицерами и солдатами, тем к худшему результату это приводило. Он старался угождать всем, как это делал в семье, в школе, в университете. И раньше у него всегда все получалось. Его поощряли, хвалили, одобряли, у него были друзья, которые его ценили и уважали. Здесь же он ничего этого не мог добиться. Каждый раз он давал себе слово, что будет стараться служить хорошо, научится обращаться с техникой. И каждый раз опять уходил в тяжелые размышления, которые не давали ему сосредоточиться. При этом он опять упускал нить объяснения, и все опять повторялось сначала. Как вырваться из этого порочного круга, молодой человек не знал. Весь его интеллект, готовность к учебе, восприятию знаний будто куда-то подевались: все эти объяснения проходили мимо его восприятия. Но почему же? Ведь он считался таким способным, подавал большие надежды. Однажды, вспомнив о прошлом, он пришел к выводу, что раньше к нему все были снисходительны, видя его интеллектуальные успехи, что наполняло его душу гордостью, давало ему возможность забыть все свои недостатки. То что он и тогда уходил в глубокие раздумья, отвлекаясь от текущих дел, ему особенно не мешало — ведь тогда ему это прощали. К тому же его рассеянность раньше часто объясняли тем, что он размышляет о чем-то важном и серьезном, что в последующем может вылиться в какие-то глубокие выводы. Многие даже одобряли это – так и должно быть у молодого интеллектуала. Здесь же это не помогло. То, чего он всю жизнь избегал, все недостатки вылезли наружу. То что он был боязлив, неуверен в себе, слаб телом, не любил заниматься спортом — теперь сделало его жизнь невыносимо трудной.

«Нет, я должен что-то изменить», – говорил себе Азизов часто. Надо призвать на помощь свой интеллект. Надо подумать, как может пригодиться его склонность к гуманитарным наукам. Но с техникой он никогда не был дружен. Отчасти в этом был виноват отец. Он был трактористом и очень переживал из-за  того, что не имеет более престижней профессии.

– Я должен был после третьего класса бросить школу и идти работать на тракторе. Мужчин не было, все на фронте, – рассказывал ему отец. – А потом, когда брат вернулся с войны, он начал настаивать, чтобы я продолжил учебу в школе. Но я не хотел больше учиться, хотя способности, как говорили учителя, были. Я так полюбил трактор, что ничего кроме него меня не интересовало. Только потом стал жалеть, что не имею образования.

Отец никогда не подпускал сына близко к трактору, хотя он часто ремонтировал его прямо в их дворе. Он опасался, что мальчишка, как и он, настолько увлечется трактором, что потеряет интерес к учебе. Отцу хотелось бы, чтобы способный ребенок,  закончи он, скажем, исторический факультет, мог бы работать в комсомоле, может, даже в райком возьмут. Так большим человеком может стать. А будет он технарем, в лучшем случае инженером или учителем в школе станет, на одну небольшую зарплату жить будет. Вот так и был сориентирован Азизов еще со школы на гуманитарную сферу — историю, литературу, языки. А вот в математике и физике был не очень-то силен. А техникой, освоением каких-то машин, моторов и прочего никогда не интересовался. Раньше он не считал, что это его серьезные пробелы, в армии же это обнаружилось сразу и с особой остротой. Он часто забывал, что именно отец когда-то отвратил его от интереса к технике, себя же теперь постоянно обвинял в бестолковости и даже тупости. Внутреннее устройство ракет и пусковых установок, как он ни старался что-либо постичь, оставались для него китайской грамотой, он будто упирался в какой-то барьер в собственной голове, который был очень болезненный и мешал ему думать. Даже хорошая от природы память здесь не помогала. В школе у него были хорошие отметки по всем предметам, включая физику, математику и химию: не всегда, понимая суть вопроса, просто механически заучивал тексты. Здесь же голова и душа его постоянно были заняты другими мыслями и переживаниями: почему же все так происходит; почему он не может за себя постоять и ответить своим мучителям, почему в конце концов он не может освоить то, что без труда дается другим, неужели он и впрямь дурнее всех? Эти вопросы были мучительны, оставались без ответа, только еще больше снижали его самооценку, уверенность в себе. Значит, он совсем никчемное существо, не способен даже для себя что-то сделать, изменить свое бедственное положение, полное ничтожество?! Зачем тогда его хвалили за ум, талант, если он все это не может здесь применять? Иногда Азизову приходили мысли, а может, стоит ему самому сломать себе руку, ногу или же повредить какую-то другую часть своего тела. О таких историях он тоже слышал немало. К этому прибегали отчаявшиеся молодые солдаты, чтобы избавиться от издевательств и оказаться в санитарной части полка. А там, возможно, он мог бы обратиться к начальству с просьбой о переводе обратно в полк. Только как он объяснит им причину этой просьбы, ведь рассказать, что его постоянно избивают, он не мог. Старослужащие могли бы за это его преследовать даже после увольнения из армии. Этого он боялся еще больше. Ужаснее этого не могло быть ничего. И как же он должен преподнести командованию полка свои страдания, невыносимость жизни в дивизионе и убедить их, чтобы его обязательно перевели в полк, как Марданова? Днем и ночью не оставляли Азизова эти мысли, без перерыва искал он пути избавления от дивизиона. Напряжение было настолько велико, что у него нередко начинались головные боли.