Дивизион

– Наша святая обязанность – защищать южные рубежи нашей великой родины, ее воздушные границы, – сказал он воодушевленно. – Наша служба почетная и очень важная. Мы являемся тылом частей Сороковой Армии, которые ведут тяжелые бои за свободу и счастье афганского народа. Враги стараются всячески осквернить великую миссию советских войск и натравливают малограмотную, отсталую, религиозную и фанатичную часть афганского народа против нас. Мы не должны поддаваться провокациям американских империалистов, для которых высшая цель – деньги и богатство, порабощение народов Земли. Они сосут кровь из стран третьего мира, которые на пороге выбора: по какому им идти пути — по коммунистическому или по капиталистическому. Вы помните высказывание великого пролетарского писателя Максима Горького о Нью-Йорке? Если кто забыл, напомню: «город желтого дьявола». Чтобы дьявол не победил за пределами социалистического лагеря, мы должны помочь другим странам, выполнять свой интернациональный долг. Наша задача – сделать так, чтобы другие народы не попадали в сети американской империалистической политики. И сегодня советский народ выполняет свой интернациональный долг перед афганским народом. В Афганистане сегодня не только наши солдаты, а также много специалистов – врачей, инженеров, учителей, воспитателей детских садов, среди которых есть и женщины, и многие из них живут там семьями. Все они стараются, рискуя жизнью, защитить в Афганистане новый социалистический строй. А наш с вами долг – достойно охранять небо нашей родины от врагов, чтобы ни один вражеский самолет не мог нарушить ее воздушные границы.

Замполит закончил свое выступление и как бы вдруг обратил внимание на изуродованное лицо Марданова.

– Рядовой Марданов!

– Я…

– Выйти из строя на пять шагов!

– Ес… – ответил Марданов опять негромко и вышел на пять шагов из строя, стараясь держаться прямо, как ни в чем ни бывало.

– Кто Вас избил – ответьте мне, пожалуйста!

– Никдо, – ответил Марданов немного хрипловатым голосом.

– Что тогда с Вашим лицом? И что с рукой?

– Удариль.

– Как?

Марданов замешкался с ответом, но потом нашелся:

– Вышил после адбоя в таалэт, и кагда вазврашал, ни видил в темната и удариль на акна.

– И глаз ушибли об окно и руку порезали? Думаете, так легко меня обмануть? Ошибаетесь. Оставьте эти сказки для своей бабушки. Вас избили, и я знаю, кто. Это, наверно, Лемченко, бьет за непослушание. Ладно, встаньте в строй, я сам с ним разберусь, – сказал замполит и выругался в адрес Лемченко, который продолжал нести службу как дежурный сержант и разводящий караула.

Замполит подумал еще немного, почесал голову, приподняв фуражку, и добавил:

– Вообще-то нам нужно отправить двух солдат в Мары, на стрельбище. Поедет Марданов, хоть и с таким лицом, но освежится немножко и… – остановившись, майор вновь почесал голову, – Мальцев, – и показал на одного солдата из взвода телефонистов, только ночью вернувшегося с дежурства.

Потом майор обратился к молодому лейтенанту – командиру взвода, заменяющему командира стартовой батареи:

– Обоих подготовить в дорогу, выдать фляжки, рюкзаки, с комплектом посуды, туалетные принадлежности и свежие подворотнички. Срок командировки – две недели. Марданову обработать рану, – вдруг остановившись, со смешком добавил майор. – А то как он будет стрелять с одним глазом? Азизов остался один из состава стартовой батареи, и вскоре вместе с Садретдиновым отправился опять на позицию. Они шли по грунтовой дороге, охватывающей территорию позиции как кольцо: Азизов впереди, Садретдинов позади, в двух-трех шагах от него. Оба всю дорогу молчали. Думая об отъезде Марданова на целых две недели, в течение которых он будет здесь совсем один, Азизов сильно грустил, ему так не хотелось оставаться дальше в этом дивизионе. Он опять вспомнил полк, два спокойных месяца службы. От этих воспоминаний сердце защемило еще больше. «Зачем нужно было демонстрировать свою гордость перед прапорщиком, отказываться от выполнения приказа и попасть в такую немилость? Все другие из колонны все еще в полку, в городе, в таком большом, красивом, а я с Мардановым здесь в степи», — размышлял молодой солдат. Как бы хотелось теперь вернуться в те недалекие времена и все изменить! Другие солдаты из их колонны не могут даже представить себе, как издеваются тут над ними, как тут относятся к человеку – хуже чем к собаке. Вот он идет полуголодный, в чужих, старых и рваных ботинках… Нет, он, наверно, не выдержит такую жизнь, нужно найти какой-то выход, чтобы вернуться обратно в полк.

Тем временем Садретдинов велел ему повернуть в тот же окоп, где вчера они вместе с Мардановым чистили траву. Спустились в окоп, Садретдинов сам открыл на этот раз дверцу на забетонированной стене окопа и достал оттуда ведро, полную канистру, несколько грязных пахнущих бензином тряпок. Сегодня нужно было выдраить и ракету, и пусковую установку. Азизов приступил к работе. Ему показалось, что после вчерашнего избиения отношение Садретдинова к нему изменилось. Садретдинов не только имел высшее педагогическое образование, но и по возрасту был старше всех солдат в дивизионе. Вначале Азизов даже радовался тому, что именно Садретдинов является командиром отделения, то есть его первым непосредственным командиром. Все-таки лучше быть в подчинении такого человека, чем какого-либо невежи, какими ему показались многие из других сержантов. «Может, с ним о книгах можно поговорить?» – надеялся он.

Но сегодня все стало выглядеть иначе. Садретдинов был с ним теперь еще более груб, холоден и, как и прежде, не проявлял ни малейшего желания с ним разговаривать.

Возможно, из-за того, что он уже как-то освоился в мытье техники, сегодня Азизов работал куда быстрее. Так он успел до обеда один вымыть ракету и половину пусковой установки. К обеду оба вернулись в дивизион и примкнули к строящимся на плацу. Сегодня молодых солдат было мало, и Азизов мог вдоволь наесться жидкого фасолевого супа. В этот день он почувствовал, что отношение к нему в дивизионе стало еще хуже. Может, из-за того, что вчера не знали, что он такой трус, и за себя постоять не может, слаб телом и духом?

Потом сидел один в курилке. Очень хотелось курить, но сигареты кончились еще вчера, поскольку он угощал ими Кузьму и других ребят. А теперь самому спросить было не у кого: у молодых сигареты водились редко, а солдаты старшего призыва вряд ли поделились бы с ним. Азизов начал искать окурки около курилки и с ужасом думал, как же он докатился до такой жизни? Нашел два окурка, достал из кармана робы спички и прикурил. Почувствовал во рту вкус уже куренного табака и еще что-то особенное, напоминавшее о том, что этот бычок уже побывал в чьем-то рту. Это было так неприятно, что его чуть не стошнило, но он все же выкурил бычок до самого конца и чуть не обжег большой палец, ведь сигарета была без фильтра. Потом выкурил и другой «бычок», испытывая то же брезгливое чувство. Продолжая сидеть еще какое-то время в ожидании развода, он снова с грустью вспоминал полк.

На разводе его назначили на кухню вместе с Касымовым, который остался в ней, может специально, на вторые сутки. Сначала он должен был отправиться на кухню – ознакомиться с тем, что ему предстояло делать, поскольку это был первый наряд по кухне в его жизни.

Кухня находилась в том же здании, что и казарма, рядом со столовой, только вход в нее был с другой стороны. Азизов с тяжелым чувством вошел в нее и увидел перед собой помещение с полом из метлаха и стенами в кафеле. А в одном углу стояла большая электрическая плита. Повар-узбек с наголо обритой головой был небольшого роста, но здоровый как бык. Азизов тут же вспомнил, что видел этого человека в первый же день прибытия в дивизион: он хотел куда-то послать их с Мардановым. Но они в тот день сделали вид, будто не слышат его. Повар это тоже, безусловно, вспомнил, кроме того, он, несомненно, видел вчерашнюю сцену избиения.

– Шдо, пришол? – спросил он неприветливо с сильным акцентом. Азизов только молчал в ответ.