Дело

Браун окинул взором стол. Он отметил — так же как и я — что среди обедавших не было ни Фрэнсиса Гетлифа, ни Найтингэйла. Мартин был здесь, был и Том Орбэлл и большинство молодых членов совета. Пришли в этот вечер на обед и несколько рядовых членов колледжа, не входивших в его совет, но занимавших в университете различные должности. Браун, по всей вероятности, рассчитывал, что, пока они здесь, разговор начистоту состояться не может. Отвечало ли это его желаниям или нет, я так и не мог догадаться. С таким видом, как будто это был единственный вопрос, тревоживший его, он сообщил ректору, что радикулит Уинслоу сильно разыгрался.

— Ну что ж, — заметил Кроуфорд, который был склонен подходить к человеческим невзгодам то с биологической, то с космической точки зрения, — в восемьдесят лет нужно быть готовым к тому, что машина начинает изнашиваться.

— Думаю, что в данный момент это соображение его вряд ли утешает, — ответил Браун.

— Как медик, скажу, что природа наградила его удивительно крепким организмом. Откровенно говоря, мне мало приходилось встречать людей, которые, дожив до такого возраста, не болели бы, как он, почти ничем.

— У бедного старикана был довольно жалкий вид, когда я заходил к нему перед обедом, — сказал Браун.

— Очень внимательно с вашей стороны, проректор, — сказал Кроуфорд. Без всякой иронии на свой или на чей бы то ни было счет он добавил: — А как вы думаете, мне тоже следует навестить его?

Браун подумал.

— Только в том случае, если это вас не затруднит. Да нет, мне кажется, что за эти сутки у него перебывало достаточно посетителей. Вот если бы вы послали ему записку? Или, может, книгу? Он жаловался, что ему нечего читать.

— Будет сделано, — сказал Кроуфорд. Он продолжал улыбаться непроницаемой, как у Будды, спокойной улыбкой. То ли ему не приходило в голову, что его учат, то ли он принимал это как должное. Вполне возможно, что он просто подумал: «Браун во всяких таких personalia[14] разбирается куда лучше моего», — это тоже ничуть его не огорчило бы.

Вот так и делаются здесь все дела, думал я. После смерти Кристалла они вдвоем вершили судьбами колледжа. Без сомнения, к делам допускались и другие — в некоторых случаях и для решения некоторых вопросов. Время от времени Найтингэйл, после того как стал казначеем, иногда Фрэнсис Гетлиф; ню, зная Брауна, я был уверен, что слово их в таких случаях большого веса не имеет. Не имело бы веса и мое, если бы я оставался в колледже, хотя ко мне Браун благоволил больше.

Самое забавное было то, что в глубине души Кроуфорд и Браун порядком недолюбливали друг друга. Кроуфорд был из тех людей, для кого друзья совершенно не обязательны. По всей вероятности, он считал Брауна скучноватым коллегой, заурядным администратором, одним из тех скромных человечков, которые присматривают за тем, чтобы дела шли гладко. Браун в свою очередь прежде терпеть не мог Кроуфорда. И мне казалось — ибо Артур Браун был лоялен и непоколебим во всем, включая свои антипатии, — что чувство это он затаил. Он всеми доступными ему средствами препятствовал избранию Кроуфорда. Когда его старания провалились, все считали, что дни его влияния в колледже сочтены. Считавшие так, жестоко ошиблись. Кроуфорд был высокомерен, не чрезмерно деятелен; мало интересуясь побуждениями, которые двигали людьми, он достаточно хорошо разбирался в том, на что годны эти люди. Он не был чужд и человеческим слабостям: ему было приятно иметь поддержку человека, который прежде решительно выступал против него. Это не был друг, которому, добившись власти, естественно, хочется дать при себе должность, а враг, только что перекинувшийся на его сторону. Поэтому, увидев, что Браун готов оказать поддержку ему — верховному правителю колледжа, — Кроуфорд с распростертыми объятиями принял его.

Что же касается Брауна, то он так любил руководить, что, кто бы ни занял в конце концов место ректора, он просто не мог бы не служить ему верой и правдой. Для людей, привыкших, подобно ему, жить в мире крупных дел, чрезвычайно важно бывает уметь отодвинуть от себя подальше все приязни и главным образом неприязни и до времени постараться вообще забыть о них. Неприязнь, которую испытывал к Кроуфорду Браун, была исключительно сильна — сильнее, чем пристало иметь политику его толка, — и все же в течение продолжительного времени — не днями, а годами — он мог вести себя так, словно и думать о ней забыл. Ради такой реальной цели, как управление колледжем, он, казалось, сумел спрятать даже от самого себя эту весьма неудобную личную неприязнь. По-моему, если бы я вдруг напомнил ему о его истинных чувствах в отношении Кроуфорда, он был бы искренне шокирован, он счел бы подобное замечание погрешностью против хорошего тона.

Во время обеда Кроуфорд, настроившийся на темы всемирно-исторического значения, вопрошал, обращаясь ко мне, к Брауну, ко всем вообще, что может помешать Китаю стать господствующей державой? И не в туманном будущем, а в вполне реальные сроки — «скажем, не при нас, но, во всяком случае, при жизни наших детей». Только когда мы уселись вокруг стола в профессорской, удалось вступить в разговор и Брауну.

Компания сильно поредела. Я перехватил вопросительно-неодобрительный взгляд Брауна, когда несколько молодых членов совета, не дождавшись вина, попрощались и все вместе ушли. Мартин сказал Брауну, что сегодня вечер у Лестера Инса.

— В мое время, — заметил Браун, — старшим членам совета очень не понравилось бы, откажись мы провести воскресный вечер в профессорской. Как бы то ни было, у нас осталась небольшая, но теплая компания, чтобы выпить за здоровье Люиса.

Компания эта состояла из него самого и ректора, Мартина, Тома Орбэлла и меня и еще двух рядовых членов колледжа.

— Это значит по рюмке на брата, — сказал Браун. — Слишком скудно для того, чтобы пить здоровье старого друга в такой отвратительный зимний вечер. Прошу вашего разрешения, ректор, заказать еще одну бутылку.

— У вас необычайно широкий размах, проректор! Просто удивительный размах!

Я окончательно убедился, что Браун хочет задержать в клубе нечленов совета и таким образом избежать открытого спора. Это ему не удалось. Оба они выпили портвейн, но совсем рано — не было еще и половины девятого, — поднялись и покинули нас. Мы остались одни с недопитой бутылкой. Я взглянул на Мартина, который едва заметно кивнул. Я уже совсем было хотел начать разговор, когда Кроуфорд сам обратился к нам:

— Полагаю, вы все уже имели возможность прочитать обращение Гетлифа. Насколько я помню, Эллиот, — сказал он, невозмутимо глядя, на меня, — вы знакомы с этим злополучным делом?

— Думаю, мы можем с уверенностью предположить, — ответил Артур Браун, — что Люис прекрасно знаком с ним. Полагаю, что он имел возможность ознакомиться с произведением Фрэнсиса Гетлифа, во всяком случае, не позднее, чем все мы.

Он говорил неторопливо, как всегда, но явно был недоволен тем, что разговор на эту тему начал ректор. Сам он предоставил бы сделать это кому-нибудь другому.

— Я достаточно хорошо знаком с положением дела, — ответил я Кроуфорду, — и мне следует сразу же сказать вам, что в этом отношении у меня parti pris[15].

— Что именно вы под этим подразумеваете, Эллиот?

— А то, что, будь я сейчас членом совета, я бы безоговорочно высказался за пересмотр дела.

— Меня удивляют ваши слова, — сказал Кроуфорд. — Прошу прощенья, но мне кажется, что это очень необдуманное заключение.

— Меня же удивляет, что вы вообще считаете возможным делать какие бы то ни было заключения, — сурово сказал Браун. — Неужели вы думаете, что люди, занимавшиеся этим вопросом, могли оказаться настолько безответственными? Разрешите мне напомнить вам, что мы несколько месяцев разбирали это дело, прежде чем пришли к решению, — разбирали с чрезвычайной тщательностью: лично я вряд ли делал когда-нибудь что-либо более тщательно.

14

тонкостях человеческих взаимоотношений (лат.).

15

предвзятое мнение (франц.).