Страница 42 из 53
А сейчас президент вспомнил, как в маленькой кабинке лифта, вмонтированного в фюзеляж «Священной коровы», его спускали на землю... Нет, не так. Самолет еще катился по посадочной полосе, когда он спросил адмирала Брауна, прибыл ли Черчилль. Тот ответил, что, согласно сообщению, переданному по радио на борт «Священной коровы», самолет Черчилля должен прибыть минут через пятнадцать — двадцать. Рузвельт решил не спускаться на землю до прилета английского премьера, чтобы не заставлять русских дважды повторять церемонию встречи. Потом пожалел о своем решении: в окно самолета он увидел переминавшегося на снегу Молотова в меховой шапке. На аэродроме, конечно, холодно, а Стеттиниус и Гарриман, стоявшие рядом с русским министром, были довольно легко одеты...
Когда лифт опустил президента на землю, Майк Рилли пересадил его в «джип», который медленно двинулся мимо почетного караула. Черчилль шел рядом с «джипом», держась за металлический поручень. Снова рукопожатия. Слова приветствия, произнесенные Молотовым. Потом грянул американский гимн... Когда замерли последние его звуки, оркестр заиграл «Боже, храни короля», британский гимн. Рузвельт сказал Молотову, что гимн Соединенных Штатов был исполнен с блеском и что в самой Америке его играют гораздо хуже...
А потом?.. Президента вместе с Анной усадили в другую машину — Рузвельт отметил про себя, что это был американский «паккард».
Нескончаемый путь по петлявшей шоссейной дороге. Потом машина промчалась по улицам полуразрушенной Ялты — несмотря на сгущавшиеся сумерки, президент хорошо разглядел силуэты разбомбленных зданий. Вскоре остановились у Ливадийского дворца. Парадная дверь распахнулась, и президента на мгновение ослепил сноп яркого света...
Ах, как это было интересно, когда некоторое время спустя Приттиман возил его в коляске по первому этажу дворца, и президент имел возможность заглянуть в каждую комнату.
Тогда Рузвельт еще не знал, что сотня русских строителей и реставраторов три недели днем и ночью трудились, чтобы отремонтировать дворец, восстановить лепные украшения, расставить прибывшую из Москвы мебель, расчистить ведущие к дворцам дорожки...
— А где расположился наш друг Уинстон? — спросил он Приттимана.
— В имении русского графа... Как же его фамилия?.. Кажется, Ва-рен-зоф.
Эта фамилия ничего не говорила Рузвельту. Она ничего не сказала бы ему, даже если бы Приттиман произнес ее правильно: «Воронцов».
— А русские, Сталин? — спросил президент.
— И это знаю. Дворец «Юсупофф».
Фамилия Юсупова была Рузвельту смутно знакома — да, конечно, кто-то из этих Юсуповых принимал участие в убийстве Распутина...
— Насколько мне известно, сэр, — продолжал Приттиман, — ваша резиденция самая роскошная.
«Боже мой, — на минуту возвращаясь в сегодняшний день, подумал президент, — ведь в Крыму русские окружили меня такой заботой, какой я не видел даже в Америке! А теперь Сталин...» Перед глазами Рузвельта вновь запрыгали строчки: «МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»
«И это после того, как...» Перед мысленным взором президента возник зал заседаний Конференции. Он отчетливо увидел не только Сталина, Молотова, Громыко, Майского, Гусева, не только Черчилля, Идена и его заместителя Кадогана. Он как бы со стороны увидел самого себя и Гопкинса, Стеттиниуса, Леги, Гарримана, Бирнса, Болена...
Впрочем, нет, все это было позже. Рузвельт вспомнил, как, осматривая комнаты Ливадийского дворца, он не раскрыл дверей, ведущих в зал заседаний. Какое-то неопределенное чувство помешало ему это сделать. Заглядывать в этот зал в отсутствие Сталина было бы несколько бестактно, подумал он. Сталин приедет завтра. Значит, надо подождать. А сейчас...
Рузвельт подкатил свою коляску к широкому окну и, подавшись вперед, слегка отодвинул штору.
Дворец располагался на невысокой горе, и казалось, что море плещется у ее подножия. Любимая водная стихия... Она напоминала президенту о его юности, когда он так увлекался плаванием и парусным спортом, вызывала в памяти годы, когда он был помощником военно-морского министра. Море ассоциировалось в его сознании с вечностью, с неизбывной жизнью. Оно бушует, оно опасно для слабых пловцов и неумелых мореходов; то оно требует жертв, то возвращается в состояние покоя и гармонии. «Вот как сейчас, — подумал Рузвельт, глядя на ровную бескрайнюю гладь. — Вот, как сейчас, когда „Большая тройка“ собралась здесь для исторической встречи. — Но тут же одернул себя: — Хороша гармония! Черчилль только и думает о том, чтобы англо-американские войска ворвались в Берлин раньше русских, и хочет навязать Польше свое эмигрантское „правительство“. Я до сих пор не получил от Сталина никаких письменных гарантий относительно вступления Советского Союза в войну с Японией. Остаются в подвешенном состоянии и такие важнейшие вопросы, как голосование в Организации Объединенных Наций, будущее Германии, сумма репараций. И по другим вопросам все еще есть разногласия. У меня с Черчиллем, у меня и Черчилля со Сталиным... Пока что все тихо, как это море. Но завтра...»
На другое утро после положенного медицинского осмотра Рузвельт, не торопясь, позавтракал в постели. В окно светило непривычно яркое крымское солнце. Приттиман одел президента, перевез его в кабинет и усадил в кресло за большим письменным столом.
О, у Рузвельта было много дел, которыми он мог бы заняться, — проклятые «черные книги» и справки-доклады, подготовленные государственным департаментом и военным министерством, взывали к его чувству долга. «Положение на европейских фронтах», «Дальний Восток», «Польша», «Германия», «Балканы» — со всеми документами следовало бы тщательно ознакомиться, но президент не мог заставить себя приняться за работу. Он знал, что Сталин должен прибыть в Ялту с часу на час. И Рузвельтом безраздельно владела одна мысль: посетит ли его маршал до назначенного на вторую половину дня открытия Конференции?
Шторы были наполовину задернуты, и в большом кабинете царил полумрак. Однако картина в позолоченной раме, повешенная чуть выше, чем следует, и изображавшая сеятеля на фоне бескрайнего поля, была хорошо различима. Президент отметил про себя и то, что лампочки в старинной, свисавшей с потолка люстре были разной формы и размеров. «Наверное, сейчас во всей России нельзя подобрать одинаковые», — подумал он. Тумбы письменного стола, за которым сидел президент, были украшены резными лавровыми венками. У стола стояли друг против друга глубокие кресла. Рузвельт обратил внимание на то, что бархатные сиденья на них выцвели и вытерлись.
Он пошевелил пальцами бахрому на круглом абажуре, прикрывавшем настольную лампу. Потом перевел взгляд на стоявший у стены диван с высокой спинкой и мраморный столик перед ним...
Напрягая слух, президент ждал гудения автомобильных моторов — если Сталин приедет, то, конечно же, с машинами сопровождения. Но было тихо. Впрочем, усмехнулся Рузвельт, может быть, машины Сталина столь же бесшумны, как и его походка?..
Президент посмотрел на высокие старинные часы с медным циферблатом, стоявшие в углу кабинета. Такие в Штатах называются grandfather's clock — дедушкины часы, подумал он и вспомнил слова старой американской песни о дедушкиных часах:
Он вздохнул и прислушался к негромкому тиканью маятника. Интересно, который час в Вашингтоне. «Но где же Сталин, где?! — с нетерпением и тревогой подумал президент. — Если он не встретится со мной до начала заседания, это будет свидетельствовать о глубокой перемене в его отношении ко мне. Непродуманно этот человек ничего не делает!.. Нет, он не может не приехать, он приедет! Но о чем с ним говорить в первую очередь? Ведь есть вопросы, которые я не могу не затронуть. Я должен, конечно, спросить, остается ли в силе его тегеранское обещание... Но с этим не надо торопиться. Не следует создавать впечатление, что я прибыл сюда, в Ялту, как проситель, не надо давать Сталину дополнительный козырь в предстоящих переговорах... Вот если он сам поднимет этот вопрос...»
2
Но замерли стрелки часов навсегда
В тот миг, когда дедушка умер (англ.).