Страница 23 из 71
Рузе-Козлов помолчал.
— Длинная и очень грустная история, — сказал он с привычной, характерно-горькой усмешкой, которая сама уже говорила многое. — Я родом из Сормова, сборщиком работал там на судостроительном заводе. Ну, началась война, мобилизовали меня, и попал я в авиационное училище. Потом — фронт. В одном из первых воздушных боев сбили меня под Орлом. Лагерь для военнопленных. Бежал. Поймали меня и попал я во второй лагерь-еще хуже. Опять бежал. Снова поймали и водворили в третий лагерь — совсем уж какой-то девятый круг дантова ада. И тут, скажу вам правду, не выдержал режима я, смалодушничал и оказался во власовском формировании. До фронта дело не дошло, долго болел. А тут и войне конец. И снова оказался я в лагере, на этот раз — для перемещенных лиц. И снова побоялся ответ перед Родиной держать и очутился за океаном, в специальной школе, сами догадываетесь, какой. Когда раскусил, что это такое — удрал. И пошло носить меня по белу свету…
Перед Андрисом развертывался крестный путь эмигранта, человека без родины. Бродяжничество по Штатам, полуголодное существование. Какая-то уголовщина, тюрьма. Венесуэла — воздушный извозчик на летающих гробах захудалой авиагрузовой компании. Старатель, потом охранник на алмазной каторге…
— Словом, стал я тем, что в Турции называют «караязиджи» — человеком черной судьбы.
— А вы и в Турции были?
— Спросите, где я не был.
— Сколько же вам лет?
— Пятьдесят с лишним.
Андрис глядел на него пораженный: он думал, что Рузе около семидесяти. Лицо — руины, совершенные руины, изглоданные временем, выжженные солнцем тропиков. Тело еще крепко, но плечи пригибает к земле тяжкий груз пережитого. Эх, бедолага! Не сладок, видно, хлеб чужбины…
— Одно время мне повезло, — продолжал свою исповедь Рузе. — Попал я к одному почти соотечественнику, мсье Корганову, французу русского происхождения, который занимался поисками затонувших сокровищ. Профессия не новая, таких в старину называли «рэкменами». Была у него карта, якобы подлинная, на которой морские клады обозначены, держал он ее за семью замками. И стал я акванавтом. Ну, ничего, этот Корганов обходился хорошо и платил прилично, обещался даже взять в долю. К несчастью, карта оказалась липовой, такие в Америке можно приобрести за полсотни долларов. И вылетел мсье Корганов в трубу, как и полагается порядочному человеку…
— А потом?
— Тут и очутился я в когтях герра Вебера. Он вербовал людей для работы на секретных подводных рудниках. С моим опытом акванавта-глубоководника я для него находкой оказался. Подписку с меня взяли, я уже об этом говорил. Плата большая, контракт на год, по окончании срока — премия. Соблазнился я — и попал в западню. Ведь я уже шесть месяцев, как божьего света не видел. И (Рузе нагнулся к уху Андриса) не ручаюсь, что его увидят те, кто работает там, внизу, в кратере, в выработках.
— Почему?
— А как кончается контракт, тем, кто не хочет его продлить, устраивают прощальный ужин. Коньяк, шампанское, омары и все такое прочее. Ну, конечно, веселье: завтра — денег полные карманы, завтра свобода, доставка на сушу. Но я подозреваю, — шепотом продолжал Рузе-Козлов, — что эти люди наутро не просыпаются…
— Какой ужас!
— Да, вот такие дела, молодой человек. Если бы не это ЧП…
— Какое ЧП?
— А то, что вы мне буквально на голову свалились, когда я ремонтировал наружный люк входного шлюза. Благодаря этой истории я сижу теперь рядом с вами и солнышко увидел в последний раз, может быть…
— Вы думаете? — у Андриса холодок пробежал по спине.
— Чего думать, понятно все. Тут не церемонятся. Дорого бы я дал, чтобы узнать, что у этой орясины в пакете.
— Генуг дер ворте, — донеслось с кормы.
— У, сатана, прислушивается! — с досадой сказал Рузе. Ну, я сейчас заткну ему рот!
Он открыл шкафчик под щитком и вытащил большую оплетенную флягу и упакованные в целлофан сэндвичи. Сделав изрядный глоток, он протянул флягу Андрису:
— Вот, подкрепитесь, да и перекусите кстати…
Судя по тому, как обожгло пищевод и перехватило дух, это был крепчайший ром. У Андриса сразу закружилась голова.
— Эй Вилли, тринкен! — крикнул, оборачиваясь, Рузе.
— А-а, шнапс! — осклабился немец и, придерживая кобуру, полез на нос.
— Теперь он «выключен» по крайней мере на два часа, — заметил Рузе, когда немец вернулся с флягойк себе на корму. — Можно без помех поговорить.
— Прежде всего, нужно подумать, что делать, — сказал Андрис, кладя руку ему на плечо и заглядывая в глаза. — Ведь ясно, что там, куда мы направляемся, ни меня, ни вас не ждет ничего хорошего. Вот и следует сообразить, как нам выпутаться из такого положения, с наименьшими, как говорится, потерями. Не так ли, старина?
— А знаете ли. Лепет, — отвечал Рузе, видимо, тронутый этим по-человечески дружелюбным прикосновением и теплотой тона, — знаете, ведь мне уже все равно… Так я устал от этого звериного бытия, от этого вечного осадного положения. Кажется, стреляй в меня — не шелохнусь. Лег бы — и заснул, навсегда…
— Ну, зачем же такая безнадежность… — пытался ободрить собеседника Андрис.
— Нет, парень, — продолжал Рузе, — я за время своих скитаний образовался, если можно так выразиться. Ведь я в суровейшие испытания жизни, в войну, выброшен был совсем юнцбм. И долго жизнь на мне зубы вострила, пока я своим умом доходить стал — что к чему. Даже газеты почитывать стал. Попалась мне как-то статья некоего мистера Меджериджа о нашей цивилизации. Как он выложил в ней все невзгоды человечества! Как он охал над нашей, то есть ихней цивилизацией, которая-де приходит в упадок, гниет, бедняжка, и вот-вот готова испустить дух под коленом красного призрака. Много таких плакальщиц развелось сейчас в «свободном мире»! А я сыт этой цивилизацией по горло. Я ненавижу самый звук этого лживого слова. По мне сдыхай, старый пес, туда тебе и дорога! — закончил Рузе с озлоблением.
— А дальше?
— И мне пора туда же. Но перед последним вздохом хотя бы на час увидеть родную землю, подышать воздухом ее полей, взглянуть на ее города и людей, услышать русский говор… Но это невозможно.
Андрис смотрел на него с глубоким сочувствием, ему казалось, что перед ним… Садко, все потерявший и ничего не нашедший, тот самый былинный скиталец, который сидит у царя водяного в подводном царстве, и
С думою смотрит печальной,
Как моря пучина над ним высоко
Синеет сквозь терем хрустальный.
Как-то на вечере самодеятельности на «Академике» один практикант читал эту поэму Алексея Константиновича Толстого, и сейчас красочные ее образы снова возникли в его памяти. Морской царь сулит Садко в жены своих дочерей и сокровища, каких не найдешь и в «хваленых софийских подвалах». Но Садко ничто не мило, он тоскует об утраченной родной земле:
Что пользы мне в том, что сокровищ полны
Подводные эти хоромы?
Увидеть бы мне хоть бы зелень сосны!
Прилечь бы на ворох соломы!
Богатством своим ты меня не держи;
Все роскоши эти и неги
Я б отдал за крик перепелки во ржи,
За скрип новгородской телеги!
Бедный Караязиджи!
— Не отчаивайтесь так, Михаил! — сказал он, крепко сжимая его руку. — Родина карает измену, но она умеет, матушка, и прощать…
— Вы думаете? — Козлов повернулся к нему, и лицо его осветилось вспыхнувшей надеждой. — Неужели?
— Я знаю примеры, когда у нас прощали более запутавшихся людей.
— Правда? И если нам удастся выпутаться из этой истории, вы поможете мне?
— Если нам удастся попасть на борт «Академика», то даю вам честное слово коммуниста, что будет сделано все возможное. Наш начальник экспедиции, Евгений Максимович Кудояров, очень влиятельный человек, депутат Верховного Совета.
Козлов как будто переродился.
— Понимаете, Андрис, — горячо и сбивчиво заговорил он, ведь вы мне возвращаете жизнь. Правда, настоящий бизнесмен не дал бы сейчас за нее и ломаного цента… Но мы выпутаемся, я верю — выпутаемся… Ведь вы не то, что я, вы — счастливчик. Вы оказываетесь на положении бедствующего в открытом океанеи спасаетесь. Да как! Вы оказываетесь за бортом,- как это произошло, я так и не могу понять, — и оказываетесь над станцией, именно в тот момент, когда я находился снаружи у люка. Совпадение маловероятное. Но оно происходит! Это не чудо. Чудес не бывает. Просто один бесконечно малый шанс из числа со множеством нолей. Нельзя смешивать невозможное с необычайным.