Страница 9 из 30
Лиля с интересом посмотрела на девочку, спросила:
— Как вы собираетесь жить там? Что ты будешь делать?
— Совершенно не представляю, специальности у меня нет, я не работала — растила дочку, училась на преподавателя английского, но когда родилась Нинюта, я учебу бросила. Мечтаю, чтобы у нее было лучшее будущее, а сама, наверное, буду полы мыть… Вы тоже пришли подавать? Куда собираетесь? — спросила Лорочка.
— Тоже в Америку. Моего мужа власти уже выслали. За его стихи.
— Твой муж Алеша Гинзбург? Я слышала про него по «Голосу Америки».
— Да, мы надеемся соединиться с ним там. Ну, дорогая, я так рада за вас!
— Мы обязательно там встретимся, — восторженно воскликнула Лорочка.
Они обнялись, Лиля с грустью посмотрела им вслед, подумала: «Если такая неумеха решилась, то чего бояться мне? Я доктор, у меня есть хоть слабая надежда пробиться» — и они вошли в ОВИР.
В большой приемной сидела толпа. Лиле с Лешкой пришлось ждать своей очереди два часа. Обстановка была натянутая, все тихо переговаривались. Лиля украдкой рассматривала людей — возможно, им придется ехать вместе. В зале собрались целые семьи, Лиля прислушивалась к разговорам, старалась уловить какую-нибудь информацию, потому что боялась, что чиновники найдут ошибки в анкетах и не примут документы, тогда все придется начинать сначала.
В некотором отдалении от других сидел щеголевато одетый молодой мужчина. Он улыбался и изредка посматривал на Лилю. Его спокойная уверенность производила тут странное впечатление. Потом он пересел ближе к ней:
— Вы, наверное, в первый раз в ОВИРе.
— Да, в первый. Почему вы спрашиваете?
— Вижу, что вы волнуетесь.
— А вы не волнуетесь?
— Я уже дважды бывал в Америке, знаю, как получать визу.
— Были в Америке?
— Да, по приглашению брата. Он уехал несколько лет назад, стал там знаменитым художником — модернистом. Я решил переехать и подал заявление, как все — в Израиль.
Лиля хотела расспросить про Америку поподробнее, но в это время его вызвали:
— Яков Рывкинд.
Разговор прервался.
Лешка сидел рядом с матерью, от нетерпения ерзал на стуле, дергал ее. Наконец их вызвали. Женщина — капитан хмуро и придирчиво просмотрела их бумаги, сказала невыразительным голосом, как печать поставила:
— Получите письменное извещение, когда будет принято решение.
Лиля понимала, что спрашивать о сроках бесполезно, но тут вылез Лешка:
— А сколько ждать?
Капитанша окинула его презрительным взглядом:
— Не терпится уехать? Молодой еще, отслужил бы сначала в армии.
Армия — это было как раз то, чего Лешка боялся больше всего. От злости у него перекосилось лицо, и он уже открыл рот, чтобы огрызнуться, но Лиля дернула его за рукав. Капитанша заметила и ехидно улыбнулась. Ее улыбка показалась Лиле угрозой: в процессе подачи никто не знал, что может повлиять на решение, все зависели от любого каприза сотрудника ОВИРа.
Когда вышли на улицу, она упрекнула сына:
— Зачем ты встрял с вопросом? Она обозлилась и может из вредности затянуть дело. Положит папку с нашими бумагами в дальний ящик, и поминай как звали.
Лешке такая мысль в голову не приходила:
— Ха, положит! Не имеет права. А что же, она может над нами издеваться, что ли?
— Может. Раз мы готовы уехать, мы уже отверженные и должны вести себя осторожно. Ничего в этой стране нам теперь не полагается, мы уже «в подаче».
Жизнь «в подаче», которую вели евреи в 1970–х годах, была в первую очередь жизнью в страхе. На фоне пропаганды советского патриотизма каждый из них подставлял себя под удар, становился уязвимым во всех сферах жизни. Человек «в подаче» боялся всего, он становился отчужденным. Многие знакомые переставали общаться с ним из страха за себя или из презрения. Его могли третировать по любому поводу, могли даже арестовать, прав у такого человека не было. Из-за этого у людей формировалась психология болезненной беззащитности. Они существовали изолированной жизнью, в неизвестности завтрашнего дня, и поддерживали себя только слухами от других «в подаче» — стремились узнать сроки решений, понять причины отказов.
И Лилю тоже стали избегать некоторые знакомые. Близкие приятели Рафаил и Гертруда Райхманы перестали заходить и звонить. Однажды поздно вечером зашла Гертруда, смущенно сказала:
— Лилечка, ты не сердись: Рафаила выбрали в Академию, назначили директором института. Ему нельзя портить свое реноме связями с отъезжающими в Израиль.
Лиля нашла в себе силы улыбнуться, но чувство было горькое.
Она жила в состоянии, близком к депрессии, плохо спала, лишилась аппетита, не знала, куда себя девать. Она испытывала отвратительное чувство унижения, выходила из дома с непонятной для нее самой робостью, шла с опущенной головой. Ей казалось, все люди вокруг знают, что она еврейка, которая вот — вот уедет, и могут в любой момент ее обозвать, обидеть. Она понимала, что это какое-то наваждение, но ничего не могла с собой поделать. В психиатрии это состояние называется «психоз».
Отцу и Августе Лиля старалась не показывать своего настроения, но они чувствовали, переживали за нее, старались подбодрить. А она постоянно думала только об одном: разрешат или не разрешат, сколько ждать ответа?
Своими думами Лиля могла делиться лишь с подругой молодости Риммой Азаровой. Римма сочувствовала Лиле, старалась развлечь ее:
— Лилька, мне достали пропуск на двоих в Институт кино. Там закрытый показ, американский фильм «Бонни и Клайд». Пойдем?
После фильма Лиля расстроилась:
— Риммочка, как это ужасно, какая жестокая в этом фильме Америка! Я собираюсь туда, но ведь я страну совсем не знаю. Эта история меня напугала…
Лиля закусывала губы — пытка ожиданием и неизвестностью продолжалась.
К этим переживаниям примешивалась другая тревога — Лешкина учеба: успеет ли он сдать выпускные экзамены и получить аттестат? Он помрачнел и совсем перестал заниматься, нетерпеливо ожидая скорого отъезда. Разболтал друзьям, что уедет в Америку, и одноклассники стали звать его «американцем». Одни перестали с ним разговаривать и даже грозили избить, другие смеясь просили, чтобы он не забыл прислать им из Америки джинсы. Лешка и так всегда во всем обвинял других, а теперь стал особо чувствителен к любым замечаниям. Как-то он сказал матери:
— Мне-то плевать, но я знаю, что учителя специально занижают мне отметки, они решили, что ни к чему учить меня для другой страны. Хотят засыпать на экзаменах.
— Почему ты так думаешь?
— Я это чувствую.
Лешка как раз в это время переживал первое глубокое увлечение: он был влюблен в Ирину, девочку из соседнего класса. Каждый вечер они запирались в его комнате, и Лиля была почти уверена: занимались они не учебой. Но что поделать: сын становился мужчиной, и она не хотела вмешиваться в его интимные дела.
Неожиданно Ирина куда-то пропала, несколько дней Лешка ходил расстроенный и от нечего делать засел за занятия. Лиля почувствовала облегчение: может, любовь прошла? И вдруг Лешка сказал ей встревоженно:
— Ирка говорит, что, кажется, беременна. Она так думает. Что делать?
— О, господи!..
Но действительно, что делать? Это ставило под удар весь план их отъезда. Оставлять беременную девочку одну нельзя, представить себе Лешку отцом — невозможно, брать их вместе — еще того невероятней. Это меняло всю жизнь: Лешка станет отцом в семнадцать лет!.. Невозможно было это себе представить. Лешка тоже был явно обескуражен.
Лиля нервничала:
— А ее родители знают?
— Ха, конечно, нет. Ирка просила, может, ты, как доктор, посоветуешь ей какие-нибудь таблетки?
В России никаких таблеток и любых других противозачаточных средств не было, все делали аборты. Но захочет ли девочка пойти на такой шаг?
Несколько дней прошло в ужасном ожидании, Лешка ходил как в воду опущенный, ситуация задела его не на шутку. Однажды он ворвался в дом и радостно сообщил: