Моя Шамбала

- Лёха, Плесневый! - раздался голос сверху.

У беседки стояли два парня в таких же как у Лехи ке-почках-московках.

- Ты чего там детский сад развел? Канай сюда.

- Уму учу, - осклабился в радостной улыбке Леха и по-лез наверх. По дороге он обернулся и пригрозил мне.

- Скажешь матери, шкет, убью. Не посмотрю, что кол-дун!

Пахома развезло. Сначала они с Витькой Мотей слов-но взбесились - кривлялись и хохотали. Потом стали коло-тить палками по танку и устроили такой грохот, что кто-то высунулся из беседки и крикнул:

- Ну-ка, пацаны, кончай бузить!

- Иди ты, дядя, пока цел, - зло огрызнулся Пахом.

-Ах ты, сопляк, - разъярился усатый дядька с медаля-ми на гимнастерке. - Я сейчас покажу тебе "пока цел". Он отдал кружку с пивом своему товарищу и легко перемахнул через перила беседки. Мы, не сговариваясь, бросились к речке. Пахом упал и пропахал носом землю. Мы с Мишкой подхватили его под руки и потащили к плотине. У плотины остановились, чтобы перевести дух. За нами никто не гнал-ся. Все тяжело дышали. Пахом был бледен. Стесанный под-бородок кровоточил, губа раздулась, а под носом запеклась кровь. Ему стало плохо. Мы перешли через плотину на свой берег и расположились на любимом месте под ремеслен-ным училищем.

- Пахом, давай раздевайся,- приказал Монгол.

- Зачем? - Пахом еле шевелил губами.

- Окунешься - станет легче.

- Вода холодная, - жалобно протянул Пахом, стягивая все же с себя рубашку. Монгол с одной стороны, я - с другой повели Ваньку к воде; у самой воды его вырвало. Витька Мотя, который тоже стал раздеваться, увидев, как дергается в спазмах Ванька Пахом, быстро пригнулся к кустам.

Пахом с Витькой после купания сидели синие и клаца-ли зубами.

- Матери не го-о-ворите! - выбил дробью Пахом. - Вы-ы-дерет?

- А зачем пили? - жестко заметил Монгол.

- А с-сам не пил? - огрызнулся Ванька.

- А я нарочно, выпил и выблевал. А ты, Пахом, из под-халимства и водку, и пиво вылакал. Во, мол, какой я ушлый.

Пахом только вздохнул и ничего не ответил.

Домой мы шли злые, голодные и недовольные собой.

Ремесленники, квартировавшие у Михеевых, устроили возле дома "матаню". Белобрысый, веснушчатый Колька в черной, уже много раз стиранной, и от того с белыми отсве-тами, рубахе, затянутой ремнем со стальной бляхой и выби-тыми на ней буквами "РУ", лихо наяривал на двухрядной гармошке барыню; лицо его, как и положено гармонисту, было непроницаемо серьезно и безразлично, будто все, что здесь происходит, его не касается. А вокруг мелкой дробью выстукивали каблуки.

Повела домой дядю Колю из двадцатого дома его доч-ка Раиса, толстая перезрелая девица. Ноги дядю Колю пло-хо слушались, его заводило в сторону, и Раиса с трудом вы-равнивала отца и молча тащила к дому.

Куражился Гришка. Он, по пьяному обыкновению, устрашающе рычал, скрипел зубами и рвал на себе рубаху. Когда Гришка стал бегать за малыми ребятишками и пугать их, тетя Клава, Пахомова мать, пошла к его жене Наде и сказала:

- Надь, уйми своего дурака? А то я уйму.

Гришка жены боялся и, когда она вышла и поставила руки в боки, он сжался весь, затих, и она погнала его, смир-ного, домой.

Весна стояла славная. Теплая земля покрылась свет-лой зеленью, последние набухшие почки лопались, выстре-ливая нежными маслянистыми листочками, и деревья, за-тянутые зеленой вуалью, радовали глаз.

На скамейках у ворот сидели старушки, обратив к солнцу усохшие лица, на которых застыли безмятежность и покойное умиротворение. У ног их ссорились малыши. Кошки, развалясь на подоконниках, лениво щурили глаза.

Глава 2

Застолье. Женщины вспоминают войну. Мужчины вспоминают героические будни войны.

- Где тебя носит? - беззлобно встретила меня мать. - Небось, есть хочешь? Знамо дело, как с утра ушел, так на целый день. Где шатался? Звала, звала. Куда-то, говорят, с Монголом побежали.

- В футбол играли на пустыре, - беззаботно соврал я.

- В следующий раз уйдешь без спросу, отцу пожалуюсь, что меня не слушаешь. Это что сегодня день такой, празд-ник. Иди, поздоровайся с гостями... Куда? Руки помой.

В зале стоял гомон. За столом сидели бабушка Маня, дядя Павел, Николай Павлович с отцовой работы с тетей Верой, Мария Николаевна, с которой мы жили в эвакуации, и соседки: мамина подруга тетя Нина и Туболиха. Вкусно пахло картошкой, луком и салом.

- А, Вовка, - обрадовалась Мария Николаевна. - Вон какой большой стал, уж с мать будешь. А кто тебе так лоб поцарапал? Дрался что ли?

- Да это так,- отмахнулся я, жадно оглядывая стол.

- А меня опять замучили ноги. Болят окаянные. Ты как-нибудь с мамой зашел бы. А, Вов?

- Ладно, баб Мань, - согласился я. - Вы матери скажите.

- Скажу, скажу, - закивала Мария Николаевна.

Посреди стола стояла чугунная сковорода с целой кар-тошкой в сале со шкварками. Из миски выглядывали ров-ные соленые огурцы и гладкие, распертые газом помидоры. Мать доставала огурцы и, тем более помидоры, последний месяц скупо: засолка кончалась и нужно было протянуть как-то до нового урожая.

Мать пристроила меня возле Марии Николаевны.

- Что же ты его на угол сажаешь? Не женится, - пошу-тила тетя Нина. - А мы его от угла поближе ко мне. У меня кавалера нет, так он мне за кавалера будет. Хочешь быть моим кавалером, а, Вов? - весело сказала тетя Нина,

- Не хочу, - буркнул я.

- Ишь, какой злой, - засмеялась тетя Нина.

- Тебе картошку разогреть? - опросила мать. - А то сало застыло.

- Не надо, я так буду.

И я с жадностью накинулся на картошку с солеными помидорами. Мать принесла мне аккуратный ломтик хлеба.

- Завтра возьмешь карточки и пораньше займешь оче-редь за хлебом, - приказала мать.

- Вов, помнишь, в эвакуации у нас заяц ручной был? - спросила Мария Николаевна. - Такой был понятливый.

- Ой, тетя Маня, никогда не забуду, - живо откликну-лась мать. - Бывало, мы за стол, и он на табуретку - прыг. Мы и ждем, что будет дальше. Сами едим, а ему не даем. Так он как начнет лапами по столу колотить, как барабан-щик, да быстро так - есть просит.

Я зайца помнил. Его поймал в огороде конюх Игнать-ич, добрый старик в драной шапке-ушанке и фуфайке, с не-ухоженной бородой, к которой всегда прилипали крошки махорки, и принес мне. Зайцу кто-то перебил лапу, и он с трудом передвигался, совершая редкие, неуклюжие прыж-ки, очевидно, доставлявшие ему боль. Зайца мы выходили, Я помню, как я, тогда еще бессознательно, держал руки над раной зайца, а он особым чутьем животного ощущал исце-ляющую силу, исходящую от моих рук, и доверчиво под-ставлял мне больную лапу.

Заяц к нам быстро привык и стал совсем ручным, По-том он облюбовал место в закутке, где стояла корова Марии Николаевны, подружился с ней и шастал по закутку, со-вершенно не опасаясь ее копыт, и, конечно, корова однаж-ды наступила на него. Я ревел, меня утешали, а потом тот же конюх Игнатьич сделал из моего зайца чучело, которое мы поставили на комод.

- Жалко было зайца. Мы к нему так привыкли. А как Вовка по нему убивался. Больно было глядеть.

Мария Николаевна сочувственно покачала головой, а я недовольно насупился. Зачем при людях такое?

- Тетя Мань, а помнишь, как ты плясала под Рождест-во? - вспомнила мать. Лицо ее оживилось, и она сразу по-молодела, словно сошла с той фотокарточки, где была ше-стнадцатилетней, и которую я так любил.

- Ой, Нин, - глаза матери озорно блеснули. - Ты б по-смотрела. Игнатьич играет на рожке, а тетя Маня встает, а ноги-то, как тумбы. Ее и тогда ревматизм мучил, еле ходи-ла, помню, всё сырую картошку ела. А здесь разошлась и как медведь: топ-топ, топ-топ, то одной ногой, то другой, да еще платочком взмахнет туда-сюда, туда-сюда. Мы с Вов-кой так и покатились от смеха.