Страница 17 из 17
- Я же говорю тебе, что руки источают энергию. Это все равно, как цветы раскрываются на солнечный свет.
-Чудно!- покачал головой дядя Павел.
- Он много чего умеет,- сказал отец. - Ты ещё увидишь.
- А лучше б ничего не умел. Был бы как все нормаль-ные люди. А у этого то запахи, то звуки, то сны какие-то не-нормальные. И видит-то не то, что надо. А ночью подой-дешь, лежит - не дышит. И не знаешь, то ли жив, то ли нет.
Мать заплакала.
- Да что ты, ей богу! - отец недовольно нахмурился. - Нормальный парень. И все у него нормально. Спасибо ска-зать нужно за то, что природа одарила его такими способ-ностями. У него же, Павел, феноменальная память. Он страницу любой книжки может повторить за тобой без еди-ной ошибки.
- Чудно! - повторил дядя Павел и внимательно погля-дел на меня.
Я сосредоточенно ковырял вилкой картошку и облег-ченно вздохнул, когда мать неожиданно вернулась к недос-казанному и наболевшему.
- Полгода известий никаких не было. И писем нет и похоронки нет. А приехал худой, в чем только душа держа-лась. Он и сейчас-то худой, а тогда чуть толкни и упадет. Тут чирьи по всему телу пошли. Избавились от чирьев, за-снул. Дeнь спит, ночь спит и утром не просыпается. Я бу-дить, а он не дышит. Ну что есть мертвец. Вот так иногда и Вовка. Чего и боюсь. Может, проснется, а может, нет.
Отец молчал, только брови сошлись на переносице, обозначив три вертикальные складки на лбу, а пальцы нервно выбивали дробь по столу.
- Перепугалась я, Пашенька, до смерти. Вызвала вра-ча, а врач и говорит: "Это летаргический сон. Может быть, несколько суток проспит, а может быть, и месяцев. И ни в коем случае не пытайтесь будить. А мы будем следить, под-держивать глюкозой. Глянул на меня, а я сама как мертвец. Как заругается он. Да вы, говорит, себя-то пожалейте. Раз-ве, говорит, можно так. Ничего же страшного не случилось. Сильное нервное истощение. Все обойдется. Ему укол сде-лал, да и мне заодно.
Павел, не перебивая, слушал и с невольным любопыт-ством поглядывал на отца. Тот чувствовал себя неловко и, наконец, недовольно бросил матери:
- Ну ладно, хватит об этом. Кому про чужие болячки слушать интересно? У каждого своих полно.
- Погоди, погоди, Тимофеич! - остановил отца дядя Павел.- И что же потом?- спросил он мать.
- Да что? Проснулся через три дня. Не знаю, то ли Вовка, - он же не отходил от отца, все гладил его. А может сам по себе проснулся, - устало проговорила мать.
- Шура, сходи в магазин, принеси еще поллитровочку. Что нам, мужикам, одна? Не каждый день родственники с войны приходят, - попросил отец.
Мать замялась и как-то виновато взглянула на Павла. Я понял, что ей стыдно сказать при брате, что у неё осталось денег в обрез до отцовой получки. Но она встала и пошла в их с отцом комнату к шифоньеру, где под бельем хранила завернутые в ситцевую косынку деньги. Дядя Павел достал из кармана гимнастерки две новенькие сотни и хотел от-дать матери, но отец отвел его руку:
- Ты спрячь свои деньги. Еще успеешь потратить. У нас пока есть, а там посмотрим.
Дядя Павел заупрямился, и мать при молчаливом со-гласии отца деньги взяла.
Мать ушла. Вслед за ней встала из-за стола бабушка, собрала грязную посуду и унесла на кухню. Олька выпорх-нула следом, а я с живым интересом слушал разговор отца с дядей Павлом.
- Сам-то ты как? Ничего ж еще не рассказал,- спросил отец.
- Да я писал, - уклончиво ответил дядя Павел.
- Ну, письма - это одно, а жизнь - другое. Как-никак, пол-Европы прошагал, до самого Берлина дошел. Как там Европа-то?
- Европа как Европа. Что с ней, с Европой сделается? Много чудного, конечно... а народ ихний хороший. Их запу-гали коммунистами и потому нас встречали с опаской, не-доверчиво, а потом разобрались, ничего. Видят, что мы не зверствуем, как фашисты, никого не трогаем, детишек под-кармливаем...
- Русский народ отходчив,- подтвердил отец.
- Отходчив-то, отходчив, да всякой доброте есть пре-дел,- возразил Павел. - Что делал немец с нашими людьми! Насмотрелись, век не забыть. И детишкам и внукам пере-дам. Кто видел, тот не забудет... Стариков, детей расстрели-вали, над женщинами измывались, целые деревни жгли. Мы по Белоруссии шли, так волосы дыбом вставали. А про концлагеря знаешь?
- Слыхал, много писали,- отозвался отец.
- В Польше один такой освобождать пришлось, Май-данек, недалеко от Люблина. Камеры специальные приду-мали, людей газом удушали. Нас встретили не люди, а по-лумертвецы, кожей обтянутые кости... Многие, особенно те, у кого родных замучили, люто немцев ненавидели. Тогда, перед вступлением в Германию приказ Жукова вышел об отношении к мирному населению и о мародерстве. Приказ и сдерживал. А то расстрел, без всякого трибунала...
Дядя Павел замолчал. Отец положил на стол вилку, которую крутил в руках, пока говорил дядя Павел, и задум-чиво сказал, словно отвечал на свою мысль:
- Проводили здесь у нас по городу колонну пленных немцев, тех самых, которые нашу землю топтали, города жгли, а женщины смотрели на них с сочувствием. Какая-то старушка выскочила из толпы, подбежала к колонне и ста-ла раздавать сухари.
- Я бы этой старушке всыпал по первое число,- зло сказал дядя Павел. - Нашла, кого жалеть. Небось при фа-шистах подолом пыль перед ними мела.
- Не скажи. Вон мать говорит, что у нее двое сыновей с войны не вернулись. Просто русский человек по природе добр и отходчив. Доброта у него в душе заложена.
- Добр-то добр. А как быть, когда войне, считай, конец, а в тебя, сволочи, из-за угла палят. Сколько, нашего брата в последние дни полегло!
Дядя Павел надолго замолчал. Отец тоже ушел в себя, и установилась какая-то неприятная, напряженная тишина. Первым очнулся Дядя Павел:
- А ты, Тимофеич, стало быть, в Персии был?
- В Иране. С 1935 года Персия Ираном называется,- поправил отец. - Я был в Тегеране, в группе Советских войск.
- В Тегеране проходила конференция трех держав. Нам политрук рассказывал. Товарища Сталина видел?
- Ну, меня уж к тому времени там не было. Конферен-ция в ноябре сорок третьего проходила. Так что, не дове-лось.
- А что за народ персидский? За нас он или нет?
- Да как тебе сказать? За нас или не за нас. Они про нас мало что знают. Девяносто процентов неграмотных, само-сознание у людей низкое. Хотя в 1905 году там тоже своя революция была. Правда, это ничем не кончилось, револю-цию подавили... В Иране очень малочисленный рабочий класс.
- А так они, наверное, все же за нас,- подумав, сказал отец. - Народ там разный. Коренные жители, персы, со-ставляют лишь половину населения. Много иранских азер-байджанцев, курдов. Есть ещё луры, арабы, теймуры, турк-мены и много других национальностей. Но народ там, ска-жу тебе, доведен до такой нищеты, что дальше некуда. Дети шести-семи лет работают как взрослые по 13 - 14 часов в су-тки. Делают ковры. Стоит выйти на улицу, как на тебя на-брасываются, чуть не на части рвут: "Хуб, хуб, бедухин". Дай, значит, денег, господин. Но нам категорически запре-тили подавать. Жалко их, первое время никак не мог при-выкнуть. А что делать? Всех ведь не оделишь... Многие даже не могут себе жены купить.
- Как купить? - удивился дядя Павел.
- Ну, как у нас в некоторых среднеазиатских республи-ках было? Нужно заплатить калым, то есть, фактически ку-пить жену. Так вот, самые нищие живут с ослицами.
- Ну, ты наговоришь, Тимофеич. Как это с ослицами жить можно? - Дядя Павел невольно покраснел, и глаза его расширились от изумления.
Глаза отца улыбались, и непонятно было, всерьез он говорил это или шутил.
- Чудно! - в который раз повторил дядя Павел, покачав головой. - Чего только на свете не бывает!
- А в магазинах драли с нас втридорога. С англичан одну цену просят, а с нас дерут. Дело в том, что наше ко-мандование строго-настрого запретило торговаться. Вскоре, правда, для нас советские магазины открыли.
Дядя Павел вдруг зашелся в кашле. Кашель давил его, гнул к полу. Дядя Павел тер грудь ладонью, словно разди-рал её, и никак не мог остановить приступ. Он достал из кармана галифе кисет с махоркой и, сложенную в несколь-ко раз до маленьких, папиросного размера, квадратиков, газету; дрожащими руками, рассыпая табак от судорожных конвульсий тела, скрутил цигарку и закурил. Кашель по-степенно отпустил.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.