На земле живых

  Вил был откровенно озлоблен и даже не пытался скрыть раздражения. Вальяно же спокойно озирал картину пожарища, и был настроен поэтически. От дымящейся волчьей шкуры вверх, к балкону, поднимался омерзительный запах горелой псины.

  - 'Там Мешех и Фувал со всем множеством своим, потому что они распространяли ужас на земле живых. С воинским оружием своим сошли в преисподнюю, и осталось беззаконие их на костях их, потому что они, как сильные, были ужасом на земле живых...'.

  Усевшись на перила, мягко и певуче цитируя Иезекииля, Рафаэль Вальяно, казалось, не замечал бешенства куратора. В эту минуту порывом ветра из лопнувшего оконного витража начало слегка раскачивать люстру, и с её рожков вниз заструилась забившаяся в них пыль.

  - О, Господи, да это же Мормо! Подумать только, etiam periere ruine... даже руины погибли...- пробормотал Вальяно, и снова, точно поэт, окрылённый вдохновением, начал снова цитировать Писание. - 'И тогда снова увидите различие между праведником и нечестивым, говорит Господь Саваоф, между служащим Богу и не служащим Ему. Ибо вот, придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей. А для вас, благоговеющие пред именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные; и будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день'. Малахия. Впрочем, вы и сами знаете, Эфронимус.

  Нельзя сказать, чтобы собеседник разделял его безмятежность и склонность к обширному цитированию. Глаза Вила метали искры, руки то и дело сжимались в кулаки.

  Между тем Вальяно деловито и прагматично продолжил:

  - Однако, мне кажется, нам пора, Эфронимус. Я, понимаете, не то чтобы эстет, но этот запах подгоревшей волчатины... Удручающее зрелище и нестерпимое зловоние. Вы не чувствуете, нет? Впрочем, я понимаю, вам-то не привыкать, но для меня это непереносимо. О, сад с гранатовыми яблоками, о, киперы с нардами, шафран, аир и корица с благовонными деревами, мирра и алой с лучшими ароматами ...Что же это, Господи? - Вальяно закатил глаза к небу с видом мученика и доверительно сообщил Вилу:

  - Смердит страшно.

  Он, как веером, помахал перед своим точёным носом бледной рукой с тонкими и длинными, словно фарфоровыми пальцами, чем, похоже, ещё больше взбесил куратора. Эфраим Вил, бросив на него злобный взгляд, наконец, не выдержав, со всей силы ударил кулаками по перилам.

  - Выродок! Кто бы мог подумать...

  - Вы о Риммоне? А на что вы, собственно говоря, рассчитывали, Эфронимус? - Вальяно, пытаясь скрыть улыбку, склонился к куратору. Эфронимус отпрянул.

  - Я не о нём, хоть и он хорош, ничего не скажешь. Кто бы мог подумать, что ваш жалкий щенок, беспомощное ничтожество, выкормленное Максимилианом...

  - ...перепортит всю вашу компанию отъявленных мерзавцев? - Вальяно рассмеялся. - Должен заметить, что вы, безусловно, правы, видя в Ригеле причину происшедшего. А в итоге, эти шестеро, живые или мертвые - мои. А, учитывая, что Митгарт изначально был всего лишь фантомом, вы проиграли половину там, где полагали выиграть вчистую.

  - Вы так говорите, словно наша партия завершена, Рафаил. Вы уверены, что ваш маленький святой не искусится, а? - Эфраим Вил насмешливо взглянул на Рафаэля Вальяно

  - Извечный дьявольский вопрос: 'Разве даром богобоязнен Иов?' ...Но умоляю, Эфронимус, эта вонь становится невозможной...

  - Он в отчаянии...

  - Риммон - тоже, в итоге Бафомет разлетелся вдребезги. Эммануэль согласится умереть. Сам, добровольно.

  - Вы уверены?

  - Уверенность - это по вашей части, Эфронимус. Простите, но мне кажется, смердит всё сильнее. Вроде бы, и серой откуда-то потянуло? Или мне кажется? Видит Бог, сил моих нет. - Вальяно прикоснулся белоснежной рукой к чёрной хламиде Эфраима Вила. Тот снова отпрянул. - Вынужден покинуть вас.

  И в мгновение ока его силуэт исчез в струях сероватого дыма, поднимающегося от обломков постамента и досок обгоревших гробов Зала Тайн.

  Через мгновение растаяла в воздухе и тень куратора.

  Глава 34. Встреча с Сатаною.

  Я говорил: не увижу я Господа, Господа на земле живых;

  не увижу больше человека между живущими в мире;

  я должен отрезать, подобно ткачу, жизнь мою...

  Исайя, 39, 11.

  'Tantum doluerunt, quantum doloribus se inseruerunt'.

  'Мы страдаем настолько, насколько поддаемся страданиям',

  бл. Августин 'О граде Божьем' 1, 10.

  Хамал полагал, что Риммон начнет бредить, однако, тот лежал без движения, тихо, точно мертвый. Но пульс прощупывался. Гиллель только сейчас заметил на своих руках, измазанных копотью, запекшуюся кровь. Он налил в таз немного воды и принялся отмывать саднящие ладони от сажи, тереть пальцы, намыливать запястья.

  - Куда оно делось? - он и не думал, что сказал это вслух.

  - Вы о чём, Хамал? - Невер был мрачен и говорил с трудом.

  - Да пятно! У меня от рождения на запястье было родимое пятно. Его нет. И кожа не свезена.

  - Странно.

  - Согласен. - Хамал глубоко задумался.

  Невер со стоном поднялся, тоже кое-как смыл с рук и лица копоть, и снова молча опустился на пол у стены, уставившись в пустоту. Ригель ушёл рассказать о произошедшем декану и отцу Бриссару.

  С Хамалом творилось что-то странное. Кусок ветчины он жевал, странно жмурясь, пил вино как небесную амброзию. У всего был какой-то новый необычайный вкус - вкус жизни. Казалось, он поправился после изнуряющей, мучительной болезни, убивавшей в нём все ощущения. Все было божественно вкусно. Гиллель вдруг почувствовал себя свободным, необременённым тягучим и липким страхом и извечным гнетом мрачных мыслей. Ничего не тяготило. Лёгкие, как глубоко он ни вдыхал, казалось, не могли вместить свежесть заснеженной ночи, хотелось смеяться, пить шампанское, петь веселые куплеты, кружить в вальсе хрупких девчушек и делать какие-то смешные глупости.

  Хамал совершенно не постигал причин этого переполнявшего его ликования и, понимая, что Риммон и Ригель несчастны, считал это ощущение собственного счастья предательством по отношению к ним. Привычно пытаясь продумать происходящее, он натыкался на пустоту. Погибли Нергал и Мормо? Слов нет, ни малейшей симпатии он к ним не испытывал, и огорчаться из-за их смерти не собирался. Но вовсе не это было причиной его радости. Совсем нет. Он и думать о них забыл с той минуты, как все они выбрались из зловонного Зала Тайн. Что же тогда?

  Неожиданно Гиллель замер с полуоткрытым ртом.

  - Невер! - Морис вздрогнул от неожиданности. - А ... о чём вы думаете?

  - О погребении, завтра нужно с утра... постойте. А почему вы спрашиваете? Сами же знаете!

  - Не знаю. Ничего не вижу. Ровным счетом ничего. ...И ваши мысли не вижу, Эммануэль, - заметил он вошедшему Ригелю.

  - А почему?

  - Не знаю. - Хамал помедлил и вдруг метнул в Невера пробку от бутылки. Ударившись о плечо Мориса, она упала к его ногам. - И ваша хвалёная неуязвимость тоже трещит по швам...

  - Вами хвалёная, - счел нужным подчеркнуть Невер. - Мне она всегда была ... несколько в тягость.

  - Сейчас придет служанка Эстель. Она омоет тела. - Эммануэль тяжело вздохнул и почти рухнул на диван. - Отец Бриссар сказал, что отпоёт их завтра в два, после обедни у него ещё крестины в городке.

  Эммануэль выглядел больным и потерянным, черты обострились, глаза запали и казались сплошь чёрными. Но на Невере, как отметил Хамал, прошедшая ночь не оставила иных следов, кроме ожогов. Он был утомлён и изранен, но в его глазах отрешённо голубело весеннее небо.

  ...Проснувшись на рассвете, Хамал увидел Христа, обмывающего ноги апостолу Петру. ...И померещится же! В тёмном углу на коленях стоял Эммануэль, снимая повязку с обожженной ноги Мориса. Гиллель потянулся, от чего всё тело сковало болью - вчерашний вечер и ночь напоминали о себе. Но вчерашняя радость не ушла, осталась с ним.