Рыцарство

  Теперь навстречу Амадео шёл не тот человек, что стенал у гроба брата, а граф Феличиано Чентурионе, владыка Сан-Лоренцо.

  Переглянулись и Энрико с Северино: что с Чино? Лицо Феличиано, чисто выбритое и помолодевшее, светилось, глаза сияли, казалось, с прекрасного портрета стерли слой серой пыли и вязкой путины. Чентурионе с улыбкой распахнул объятия друзьям. Чечилия тоже не сводила с брата удивленного взора - таким она помнила его только в своём детстве.

  Минувшая ночь была милосердна, она облегчила Чентурионе скорбную муку покаяния. Вот оно какое - вразумление от Господа...Стыд и боль. Но он восполнит всё. Он возместит своему ребёнку все, чего в ослеплении злости и отчаяния лишил его, он покроет свой грех и замолит его. Господи, прости меня, прости меня и ты, мой малыш... Он провалился в сон, всё ещё ощущая ладонью тепло своего чада. Проснулся на рассвете, удивительно освежённый глубоким сном, стало легче дышать, руки налились силой. Осторожно, чтобы не потревожить своё дитя, выбрался из-под одеяла, вернулся к себе. Потребовал воды из колодца, умылся ледяной водой, с наслаждением ощущая её хрустальную свежесть. Графский цирюльник выбрил его, слуга принес его коричневый плащ, но Чентурионе окинул его неприязненным взором и покачал головой. Он не хотел его надевать. Старый слуга растерялся, но Феличиано сам распахнул свои сундуки и неожиданно заметил его, короткий плащ алого венецианского бархата. Цвет его был великолепен, и Феличиано, набросив его на плечи, с удовольствием оглядел себя в зеркале.

  Почему он раньше его не носил?

  Теперь в нём нарастала и крепла радость, эти два дня задавленная осознанием собственной мерзости, радость пенилась и вскипала, бродила в нём, как винное сусло, и радость эта была ликованием истинной мужественности. Сила возвращалась в него. Зачатое им чадо, спящее сейчас под пуховым одеялом, под тихим пологом уютной постели, крохотное и почти неощутимое, неимоверно усиливало его, укрепляло дух, расправило его плечи и зажгло глаза. Жизнь... жизнь возвращалась в него, убитого и раздавленного. Его род будет жить. Будет жить. Будет жить! Господи, сколько счастья! У него великолепные, преданные друзья, любящий его народ, Господь дал ему счастье продления рода... Феличиано последние годы почти привык к постоянной боли, к непреходящей душевной муке, и вот теперь шёл, не касаясь земли, ему казалось, он не обременил бы телом и воды озерные...

  Он почти взлетал.

  Началась служба. Молитва Чентурионе была горяча и страстна, как всякая благодарность за чудо. Счастье распирало его, кружило голову, наполняло глаза светом. Амадео ди Лангирано понял, что произошло что-то очень важное для Феличиано, и положил себе непременно поговорить с другом. Но удалось это нескоро: Чентурионе весь день был среди толпы горожан, окруженный друзьями, он бросал в толпу монеты, подпевал хорам, дегустировал вино у каждой таверны, обнимал Энрико, Амадео, Северино, пожертвовал епископу Раймондо на благолепие храма триста дукатов золотом.

  Тамбуристы били в барабаны, скоморохи жонглировали флагами, горожане лакомились ароматными копченостями, колбасами, поркеттой - запеченной свининой со специями. Вечером зажгли праздничную иллюминацию, и веселая вакханалия продолжалась до глубокой ночи, завершившись карнавальной процессией.

  Ночью в замке Чентурионе сам отвёл в сторону Амадео ди Лангирано, обнял.

   -Амадео, малыш... Мое имя впервые оправдалось на мне! Если бы я знал... Когда я хулил Господа, скорбя о бесплодии, женская утроба уже носила мое дитя!! Милость Господня на мне!! В мае ... мой род будет продлён...

  Амадео напрягся.

   -Что ты говоришь? Как же это?

   -Девка Реканелли понесла. Четыре месяца...

   -Лучия... Ты женишься на ней?

  Чентурионе отпрянул. Потом рассмеялся.

   -Что ты несёшь, Амадео? Но это мой ребенок, мой! Никто другой... Я один входил к ней. Я перед Богом и людьми признаю ребёнка своим - и этого будет достаточно. Я дам ему свое имя. Счастье... Только бы мальчик... сын...

   -А его мать?

  Чентурионе поморщился.

   -Что его мать? Родит - там видно будет.

   -Но ребенок должен родиться в благословенном Богом союзе. Союзе любви.

  На лице Феличиано Чентурионе промелькнуло выражение тоскливое и сумрачное.

   -С того часа, как я узнал... Я ненавидел, но теперь... она скучна, пресна, покорна, мне иногда жаль её. Но жениться на сестре убийц брата? На тупой девке? Ты что, Амадео?

   - Она не девка. И в её чреве - твоё дитя...

   -Да... - Тёмные глаза Чентурионе блеснули. Феличиано улыбнулся, - моё дитя.

  Амадео видел, что Лучия Реканелли ничуть не занимает мысли Чентурионе, поглощённого только тем, что подлинно волновало его. Впрочем, чему удивляться? Воспитателем Феличиано был граф Амброджо - человек волевой и властный. Своему первенцу он с детства внушал, что правитель не мог жениться по любви, правитель не принадлежал себе, правитель должен думать о власти. Амброджо Чентурионе вырастил человека властного и умного, волевого и смелого, умеющего управлять и наслаждающегося властью. Но любовь...

   Амадео знал, что Феличиано способен любить: он любил сестру Чечилию и брата Челестино, был верен и предан друзьям, внутренне благороден, он понимал опасности избытка власти, неизменно смиренно склонялся пред Богом. Но женщины... Амадео помнил, что граф Феличиано всегда смотрел на женщин как на ублажающие мужскую похоть игрушки, но никогда и ни одну не полюбил. Даже в юности. Может ли милая и кроткая Лучия Реканелли прельстить его? Амадео тяжело вздохнул.

  Однако, Лангирано был рад за друга, и счастлив тем, что чёрная тайна Феличиано перестала существовать.

  Между тем Феличиано оживлённо интересовался беременностью супруги самого Амадео, узнал, что прибавление ожидается, по словам донны Лоренцы, где-то на третьей неделе марта, улыбнулся, сказав, что весна будет плодоносной.... Амадео с тихой улыбкой оглядывал искрящиеся глаза друга, его помолодевшее лицо и расправленные плечи.

  Ликующая мужественность и сила проступили во владыке Сан-Лоренцо и распирали его.

  Дни Лучии Реканелли проходили теперь счастливо: в тепле и сытости. Она научилась ценить это счастье. Тошнота к тому же быстро прошла, она ела за двоих, потом сидела с книгой, порой гуляла в саду. Руки её постепенно утратили худобу, грудь наливалась, с лица ушла мертвенная бледность. И всё было бы хорошо, если дни её не омрачал бы граф Феличиано Чентурионе. Он неотвязно досаждал ей посещениями, неизменно проводил с ней ночи. Правда, ни разу не возжелал её, вел себя кротко и смиренно, просто обнимал живот и засыпал, но он был ей в тягость.

  Живот же рос день ото дня, наливался полнотой и округлялся. И чем более он проступал, тем навязчивей становился граф Феличиано. Он исчезал только на несколько часов днём, но время с обеда и до утра почти всегда проводил у неё. Правда, в последнее время Лучия уже не испытывала ужаса, когда он приближался к ней. С того странного обморока, что с ним тогда приключился в её каморке, он больше не бил её, был даже заботлив, старался угадывать любое желание. С его лица исчезло гневное выражение, он все время улыбался. Лучия заметила, что он красив, но стоило ей вспомнить, как он зло обесчестил её, на душе становилось гадко. Все его старания угодить ей - утомляли, все расспросы о самочувствии - тяготили, само его внимание - обременяло.

  В конце декабря случился неприятный эпизод. Лучший в городе медик, синьор Оттавио Павезе, приглашенный Чентурионе, в очередной раз осмотрев Лучию, сказал, что все благополучно, но графу наедине посетовал на безучастность будущей матери. Феличиано кивнул и с того дня стал досаждать Лучии ещё больше: предлагал ей встречу с подругами, бал, турнир... Лучия ничего не хотела: она узнавала из разговоров с Катариной все новости замка. Знала, что Делия ди Романо стала женой мессира Амадео ди Лангирано, а Чечилия вышла замуж за мессира Крочиато. Катарина сообщила ей, что и синьорина Бьянка, сестра массария, пошла в начале сентября к алтарю с мессиром Северино Ормани. Увидеться с ними она не хотела, понимая двусмысленную постыдность своего положения. Бал? Турнир? Он, казалось ей, просто издевается. С какими глазами она появится перед людьми? Кто она? Он хочет выставить её на позор и посмешище?