Рыцарство

  Успокаивался медленно, ощущая, как судорожно клокочет в горле кровавый спазм и содрогается грудь.

  Лучия не заметила волнения графа - она была поглощена едой. Стол был уставлен деликатесами, но кое-что, что она раньше в доме отца любила, теперь казалось ужасным. Но учуяв носом запах рыбы, она с жадностью подтянула к себе блюдо и набросилась на хвост лосося, потом съела, жмурясь от удовольствия, грибное рагу. Тут она неожиданно почувствовала, что снова хочет спать и, поднявшись, юркнула за полог кровати, свернулась калачиком и уснула.

  Она не слышала, как слуги унесли посуду на кухню и не видела графа Чентурионе, смертельно бледного, заглянувшего за полог кровати и окинувшего ее, спящую, больным взглядом. Потом появился Мартино Претти и почтительно выслушал указания графа о фаршированной рыбе, свинине на косточке с овощами, жарком из красной дичи в глиняных горшочках и говяжьей вырезке по-царски в кисло-сладком соусе из слив и изюма, кои надлежало подать на обед. На ужин граф затребовал рагу из кролика, запеченный окорок с фаршированными морковью и печеными яблоками и форель с тыквенно-желудевыми драниками. Мед, фрукты, салаты. Все надлежало подать в эту же комнату.

  Повар поклонился.

  Чентурионе сгорбился на стуле у стола. Мысль, что из-за него его дитя недоедало, всё ещё душила чёрным гневом. Он никак не мог успокоиться, прийти в себя. Глядел на тихо спящую Лучию и трепетал. Сволочь, мерзавец. Арестантский паёк... Его снова затрясло. Он ещё попрекал её черешней! Чентурионе снова вскочил, сатанинская злость сотрясла его. Сорвать её было не на ком - виноват был сам. Он до крови закусил губу, выскочил в коридор, яростно расшиб кулак об стену. Господи!! Прости меня, мерзавца, что же я творил-то... 'А, что, если бы не ребёнок, ты бы этого не понял?' Этот тихий помысел пронёсся в нём и совсем изнурил. Гнев растаял, перетёк в вязкое бессилие.

  Да, он оправдывал свою жестокость к девчонке жестокостью к нему самому, но вот - эта жестокость наотмашь снова била по нему, по самому главному, самому дорогому... 'А Я говорю вам - не воздавайте злом за зло...' Но он, горделивый и озлобленный негодяй, считал себя вправе плевать на заповеди Божьи... Мерзавец, мерзавец, мерзавец...

   Едва Лучия проснулась, первое, что она увидела, были книги в дорогих переплетах, лежащие в изножии кровати. Граф Чентурионе сидел у камина и смотрел в пламя. Заметив, что она пробудилась, торопливо подошёл к постели, помог ей встать.

  - Почему на тебе эти туфли? - обувь Лучии была сильно стоптана. - Я же сказал, что все, что в сундуках - твое.

  Лучия робко взглянула на Феличиано Чентурионе и ответила, что обувь в сундуке велика ей и падает с ноги. Она боялась споткнуться. Он засуетился, выглянул в коридор, потребовал от слуги немедленно найти обувщика. Лучия не понимала его. Что с ним случилось? Почему он второй день не уходит от неё? Почему всё время улыбается?

  Во время обеда он снова был с ней, подсовывал лучшие куски, расспрашивал о том, какое мясо она любит, хочется ли ей сливок или малинового сока? Нравятся ли ей мидии - он пошлёт за ними... Лучия пожимала плечами. Она последние месяцы видела только грубую кашу и кружку воды в день, да еще иногда Катарина приносила её фрукты из графского сада. Она не знала, что хочет, к тому же всю минувшую неделю ее мутило и рвало от каши. Лучия сказала, что не хочет мидий.

  Чентурионе снова оглядывал прозрачную худобу носящей его ребёнка и тяжело дышал.

  После обеда снова спросил, что ей хочется? Лучия вчера заметила, что здесь есть балкон и спросила, можно ли ей выходить на него? Феличиано Чентурионе снова покачнулся, и пол поплыл перед его глазами. Его дитя томилось без воздуха, задыхалось в смрадной коморке четыре месяца... Он был готов придушить себя, но, сглотнув комок в горле, сказал, что она может делать всё, что ей захочется. Но, может, она хочет в сад? Лучия порозовела. Да! Да! Она хотела в сад... Она так давно не видела деревьев, травы... Всё, наверное, уже пожелтело?

   Он снова вскочил, порывисто бросился к сундукам, порывшись там, нашёл роскошный дамский плащ с большим капюшоном, отороченным мехом, она хотела было сказать, что в нём будет жарко, но промолчала. Лучия хотела в сад.

   Поздняя осень, в этом году удивительно теплая, здесь, за замковыми стенами еще почти не ощущалась, кое-где листва чуть побурела, да огромный дуб начал желтеть. Малиново-рубиновые головы пионов и осенних астр струили волнующий аромат, в траве звенели последние осенние цикады. Лучия любила трели цикад, всегда вычленяла их из шелеста трав и дуновения ветра. От свежей прохлады осеннего воздуха голова ее чуть закружилась, но стоявший рядом граф крепко держал её за руку. Лучия не хотела опираться на его руку, и осторожно освободившись, подошла к старому дубу, погладила складки коры, запрокинула голову в ещё синее небо. Путаница древесных сучьев, похожих на скрюченные старческие пальцы, вылезающие из земли корневища, ползущий по стволу последний жук с сияющей черным глянцем спинкой, - как здесь было хорошо...

  Голос Феличиано Чентурионе раздался откуда-то издалека, и она вздрогнула. Он спрашивал, любит ли она цветы? Ей нравятся астры? Она покачала головой. Астры ей не нравились. А пионы? Они красивые... Нет? Она не любит цветы? Его расспросы досаждали ей и тяготили, мешали упиваться прелестью сада и прохладой осеннего дня, она так истосковалась по воздуху. Но графа Чентурионе сердить было опасно - это Лучия знала. Она поспешно ответила, что любит только весенние ландыши, но они давно отошли. Феличиано удивился. Ландыши... крохотные цветы горных уступов и речных пойм. Он тоже любил их, в детстве собирал горстями, приносил в спальню, да Катарина ругала его, говорила, что эти цветы нельзя оставлять в комнатах на ночь...

  Когда они вернулись, их уже ждал сапожник, снявший с крохотной ножки Лучии мерку и пообещавший управиться за два дня. Лучию удивило, что граф распорядился и о зимней обуви для неё, заказал несколько пар. Но она снова почувствовала вялую слабость и захотела прилечь. Чентурионе заботливо укрыл её, и сказал, что придёт к ужину. Лучии это было безразлично. От свежего воздуха у неё стали слипаться глаза, вялая слабость сковала тело, она просто хотела спать...

  Чентурионе, видя, что девчонка заснула, вышел и побрёл к себе. Этот день, столь длинный, вымотал и обескровил его, истомил чувством вины и собственной мерзости. Он злился на себя и безумно сожалел о своей бездушной жестокости. Девчонка, Феличиано видел это, смотрела на него с испугом - она боялась его. Боялась перечить, боялась возражать, боялась даже говорить с ним. Чентурионе вздохнул.

  Выродок... какой же он выродок...

  Он пришел к ужину, принёс ей гребни для волос, заметив, что для расчесывания у неё только обломок деревянного гребешка. Она обрадовалась - ей, и правда, не хватало их. После ужина Феличиано снова остался у неё - обнял так, чтобы ладонь касалась живота и, пока не заснул, нежно гладил его.

  Глава 27.

  В воскресение на торжественную мессу, которую служил Раймондо ди Романо, собрались друзья Феличиано Чентурионе - Амадео ди Лангирано с супругой, его сестра Чечилия с мужем, Северино Ормани с женой. Все они не видели графа несколько недель: Амадео стыдился выставлять перед ним радость своего будущего отцовства и избегал встреч, Энрико был занят подсчетами сданного оброка, заготовкой дров и закупкой запасов на зиму, Северино возился с подготовкой зимней охоты.

  Граф появился в боковом нефе, один, без свиты, в коротком алом плаще и алом берете, в темных сапогах, с кинжалом на поясе. Энрико, Амадео и Северино обернулись на него и замерли: Феличиано много лет не надевал красного, не любил этот цвет, хотя тот был ему к лицу. Но не странный выбор нелюбимого тона удивил друзей. Амадео внутренне ахнул. Со дня их горестного объяснения здесь же, у гробницы малыша Челестино, на сердце его лежал камень, а их близость была не усугублена, но почти разбита горестным пониманием Лангирано и безысходной скорбью Чентурионе. Но теперь...