Рыцарство

   -Может ли это быть, донна Чечилия? Может быть, вы что-то неправильно поняли... - Амадео столкнулся глазами с твёрдым взглядом Чечилии и понял, что эта особа очень немногие вещи может понять неправильно.

   -Он уже вытворял нечто подобное, когда умерла Франческа, - зло проронила Чечилия, - но тогда это были селянки, а не аристократки. Я пойду к нему...

   -Подождите... - Амадео нахмурился. Какая-то мысль на мгновение проступила из тумана, и снова исчезла. - Я сам поговорю с ним. Я все-таки не верю... Я пойду к нему. Мне он не солжёт. - Лангирано хотел в это верить.

  ...Феличиано Чентурионе Амадео застал в нефе храма у надгробия Челестино. Расслабленная поза друга невольно сжала сердце Лангирано: Феличиано скорчился у мраморной плиты, рука в судорожном жесте вцепилась в крышку гробницы. Рядом Амадео заметил оплетенную бутыль крепленого вина, и понял, что Чентурионе пьян, причём, пьян до положения риз, до тех запредельных степеней, когда уже перестают различать добро и зло.

  'В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня; ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня; сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой; от голоса стенания моего кости мои прильпнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах; не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле. Я ем пепел, как хлеб, и питье мое растворяю слезами, ибо Ты вознес меня и низверг меня. Дни мои - как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава...', бормотал он и умолк.

   -Амадео... - Граф заметил Лангирано, повернув в его сторону отяжелевшее, небритое лицо. - Что ты?

  Лангирано подошёл ближе.

   -Это правда, что ты сделал сестру Реканелли своей наложницей?

  Феличиано несколько мгновений, казалось, вообще не мог понять, о чём идёт речь, но потом, сообразив, вяло отмахнулся от вопроса, как от паскудной мухи.

   -Что за пустяки...

  Лангирано напрягся.

   -Я хотел спасти девушку. В городе не было более безопасного места, чем твой замок, и ты... Как ты мог? Это низость. Только не оправдывайся, Бога ради, смертью брата. Это не повод для подлости

  На Чентурионе эти слова произвели не больше впечатления, чем на быка - жужжание надоедливого слепня.

   -Полно тебе, вздор это. Безопасное место. Она и сидит в безопасности... - в глазах Феличиано Чентурионе промелькнуло что-то, чего Амадео не понял.

  Лангирано внимательно всмотрелся в это всё ещё величественно красивое лицо и ужаснулся: Чентурионе не лгал, ему и в самом деле не было дела до обесчещенной им девицы, его губы искривила пренебрежительная усмешка, потом растаяла, сменившись утомлённым безразличием. Перед ним сидел откровенный выродок. Тот, кого он знал с детских лет, теперь исчез. Лишь одна сделанная подлость способна неузнаваемо перекосить человека. И если его нельзя вразумить - надо уходить, ибо дурные сообщества развращают добрые нравы.

  Лангирано вздохнул. Он терял того, кому был предан и кем восхищался, кто столько раз согревал сердце. Но быть рядом с ним теперь не мог.

  -Прости, но я не могу отныне называть тебя своим другом, Феличиано. Это мне чести не сделает, - Амадео чувствовал комок в горле, но проговорил эти слова отчетливо. Феличиано поднял на него тяжёлые глаза с набрякшими веками, а Амадео, повернувшись, пошёл к дверям. Ему было горько и больно, это был болезненный, по живому, обрыв связей с дорогим и любимым человеком, но простив такое, он сам станет подлецом. Лангирано любил друга, но Бог был Амедео дороже Феличиано Чентурионе, и он уходил. Уходил, словно ступая босыми ногами по иглам и битому стеклу, но уходил.

  Тихий голос Феличиано настиг его у самой двери, когда рука Амадео уже легла на скобы замка.

  -Амадео... Вернись.

  Лангирано замер, потом не снимая руки с холодящей пальцы замковой скобы, медленно обернулся. Он корил себя за эту слабость, но ничего поделать с собой не мог. Он любил этого человека и мучительно не хотел терять. Он понимал, что Чентурионе нечего сказать в оправдание совершенной мерзости, но всё равно обернулся.

   Феличиано Чентурионе теперь стоял у гробницы, чуть пошатываясь, но взгляд его чуть прояснился. Он, медленно ступая по храмовым плитам, сам приблизился к Лангирано.

   - Не сердись, я виноват...

  Амадео внимательно всмотрелся в лицо Феличиано и вздрогнул. Слова покаянные, упавшие с уст Чентурионе, едва достигли сознания Лангирано, и не они заморозили Амадео. В глазах Феличиано промелькнуло и растаяло раскаяние, сменившись чёрной пустотой. Пустотой такой бездонной бездны, что сердце Амадео замерло.

  - Зачем ты это сделал? Смерть Челестино - горе, но горе потери брата не дает тебе право творить низости, - как ни странно, эти слова Амадео проговорил безотчетно, думал он о другом.

  -Я нагрешил, - вяло согласился Феличиано, потом тихо проговорил, эхом повторив слова Амадео, - горе потери брата. Да. Ты прав, горе... не дает права... не дает права... - Лангирано видел, что Чентурионе снова пьянел, хмель сызнова сомкнул на нём свои пьяные объятия, почти смежил его веки, Феличиано едва ворочал языком, - но если бы ты знал... что... я потерял... - Феличиано сгорбился и пошёл к гробнице, сел в изножии, и уперся неосмысленным взглядом в прожилки на мраморном надгробии, водя по ним бледными пальцами

  Амадео на миг замер. Перед его мысленным взором вдруг закружились путаные образы, мелькнули лица матери и Энрико, потом проступили слова самого Феличиано, заклинавшего в случае его смерти не оставлять Челестино... Его непонятная просьба о понимании, потом всплыли странные слова... Те самые, что обессиленный и не помнивший себя Феличиано бормотал в бреду. Понимание ртутной молнией ударило по глазам Амадео Лангирано. Но... как же... Нет. Не может быть.

  Он медленно приблизился к Чентурионе.

  - Оmnes conatus nulli utilitati fuere... И не по воле богов от иного посев плодотворный... in collibus sterilibus ...он никогда от любезных детей не услышал имя отца... laterem lavimus... и, скорбя, обагряют обильной кровью они алтари и дарами святилища полнят... - тихо сказал он, садясь рядом с другом. - Лукреций... Как же я не догадался... Я, правда, подумал, но...

  Феличиано вздрогнул всем телом и обратил на Амадео воспалённые глаза.

   -Что? Что ты сказал? Что ты сейчас сказал?- он въявь протрезвел.

   -Это не я. Это ты говорил в бреду после смерти Челестино. Лукреций... Вот это...

  'И не по воле богов от иного посев плодотворный

   Отнят, чтоб он никогда от любезных детей не услышал

   Имя отца и навек в любви оставался бесплодным.

   Многие думают так, и, скорбя, обагряют обильной

   Кровью они алтари и дарами святилища полнят,

   Чтобы могли понести от обильного семени жены...'

  Вот что ты цитировал...

  Чентурионе смертельно побледнел, потёр лоб и виски, потом бросил внимательный и болезненный взгляд на Амадео. С него соскочил весь хмель. Быстро и напряженно спросил.

   -Там был ещё кто-то? Энрико, Северино? Раймондо понимает латынь... Энрико тоже.

   -Да, там были все, но я не думаю, что кто-то из твоих друзей расслышал это, а Раймондо читал литанию. Я и сам только сейчас догадался. Но... ты уверен?

  Феличиано смерил его высокомерным взглядом, в котором, однако, Амадео заметил затаившийся испуг и почти непереносимую муку. Потом граф опустил голову и тихо спросил, стараясь, чтобы голос звучал размеренно.

   -Уверен ... в чём?

  Амадео опустил глаза, всей душой ощущая боль друга. Феличиано всё ещё не хотел открывать ему сердце, и теперь Амадео понимал его.

  -Мать говорила, что ни одна из жен не родила тебе... Но...

  Чентурионе застонал, и от этого тихого стона Амадео содрогнулся. Но Феличиано уже опомнился. Несколько минут длилось глухое молчание, потом Чентурионе всё-таки заговорил.