Страница 53 из 68
— Завистники?
— Конечно! Но не в этом дело… Пришел ко мне певец один, оперный. Лауреат, такой-сякой народный весь из себя. Разродился поэмой. И просит, чтоб я его напечатал. — Собеседник вцепился немытой рукой в виноградовскую пиццу и сунул в рот остатки. Прожевал, выдохнул и продолжил: — Коз-зел… Я прочел, пригласил его и этак вежливо, но при всех наших предлагаю: я, мол, издаю твои вирши, а ты за это даешь мне спеть чего-нибудь или сплясать в Мариинке, в «Лебедином озере» к примеру.
— А он?
— А он сразу в крик: вы же, мол, не умеете, этому надо сто лет учиться… А стихи писать, спрашиваю, учиться не надо? Что, это проще, чем ногами дрыгать или рот разевать под музыку?
— Классно вы его приложили! — Больше всего сейчас Виноградов опасался, что его вытошнит. Но приходилось терпеть. Еще минут двадцать Владимир Александрович слушал поэтические декламации Пушкина, перемежающиеся жалобами на засилье в литературе евреев и русских черносотенцев, потом понял, что, если не перейти к делу, толку от доверительных отношений с осоловевшим свидетелем не будет никакого.
— Жалко, те сволочи тогда убежали…
— Кто — тогда? А, само собой! Я же их чуть было не порвал, мерзавцев… Плевать мне на нож — тьфу! Мас-соны…
— Да, о вас тут все очень высокого мнения.
Еще немного поговорили о личных бойцовских качествах собеседника и, по инерции, о его вкладе в отечественную поэзию, после чего наконец перешли к делу. С точки зрения гражданина Реймера, события в тот трагический вечер развивались следующим образом:
«По существу заданных мне вопросов сообщаю, что такого-то октября сего года, приблизительно в девятнадцать часов я находился с целью проведения досуга в кафе-баре „Чайка“. Кроме меня и обслуживающего персонала в зале находилось не более пятнадцати человек, из которых ранее мне никто знаком не был. Через некоторое время после меня, более точно я указать время не могу, в кафе появился гражданин, как я позже узнал в милиции, его фамилия Прохоров…»
— А ты не врешь? Может, он и не Прохоров вовсе! — подозрительно покрутил перед собственным носом засаленной вилкой свидетель.
— Нет, все точно. Личность установлена, — оторвался Владимир Александрович от протокола.
— Верю! Тебе — верю… Пиши.
«…его фамилия Прохоров. Были ли у него с собой какие-либо вещи, я не запомнил, точнее — не обратил внимания. Сделав заказ, Прохоров некоторое время сидел один, потом кто-то из посетителей, внешность его я описать не могу, только помню коричневую кожаную куртку, подошел к столику Прохорова, чтобы, как мне показалось, прикурить.
Прикурив, он на обратном пути к своему месту задел что-то из блюд за другим столиком и после очень короткой ссоры ударил мужчину, сделавшего ему замечание, по лицу. В конфликт попытался вмешаться охранник кафе, но его тоже кто-то ударил, и драка приобрела массовый характер…»
— Может, лучше написать — групповой? — потрепал по плечу замолчавшего свидетеля Виноградов.
Тот покладисто кивнул:
— Групповой… секс! — и тоненько захихикал, — Я стишок тут на эту тему…
— Чуть попозже, ладно? Саша! Два кофе, пожалуйста.
Нужно было любой ценой поддержать в свидетеле способность внизу каждой страницы и в конце протокола изобразить положенный текст и подписи. Собственно, больше ничего Виноградов от поэта-беспризорника не ожидал, все, что мог, тот уже рассказал, и теперь оставалось только вкратце перенести его монолог на бумагу.
Владимир Александрович поблагодарил судьбу, приучившую его когда-то постоянно носить в служебной папке пару-тройку казенных бланков, — второй встречи с Пушкиным, даже для записи его показаний в официальной обстановке, психика и печень видавшего виды оперуполномоченного могли не выдержать. Снова устанавливать с ним доверительный контакт оказалось бы слишком накладно для здоровья.
«…приобрела массовый характер. Я попытался разнять дерущихся, но безуспешно. Кто и в какой момент ударил Прохорова ножом в спину, я не видел, кто непосредственно наносил удары мне — тоже. Претензий ни к кому не имею».
Последнюю фразу Виноградов хотел выделить восклицательным знаком, но ограничился только тем, что с выражением произнес ее вслух.
— Подпишите: здесь… и здесь.
— Зачем это? — разлепил веки Реймер.
— Надо! — отчеканил Владимир Александрович.
Свидетель безропотно поставил требуемые закорючки.
— Теперь вот здесь вот попробуйте изобразить текст: «С моих слов записано верно, мною прочитано»… подпись.
— Не буду! — неожиданно заартачился любимец муз. Скрестив на груди руки, он тряханул нечесаными космами и, потеряв равновесие, чуть было не рухнул со стула.
В этот момент он казался себе, очевидно, одновременно Гумилевым и Мандельштамом в чекистских застенках.
— Водки заказать? — Это был, конечно, прием некорректный, но церемониться времени не оставалось. И так предстоял дома легкий скандальчик…
— Пожалуй, — решил снизойти собеседник.
— Мы же друзья?
— Допустим…
— Меня с работы погонят. — Пора пришла бить на жалость.
Поэт как раз находился в миноре:
— Давай сюда! — Под диктовку оперативника он изобразил на странице нечто отдаленно напоминающее предписанную УПК фразу. Почерк загнал бы в могилу любого графолога, но для стандартного милицейского «глухаря» годился. — Доволен?
— Спасибо! Вы очень человечный человек…
— Я знаю, — кивнул гражданин Реймер. — Наливай!
Виноградову очень хотелось послать собеседника в вытрезвитель, но врожденное воспитание не позволяло обидеть даже животных.
— Саша! Пожалуйста, последнюю господину Пушкину…
Домой Владимир Александрович добрался, когда дети уже укладывались спать.
— Привет! Разогреешь?
— Конечно. — Жена привычно направилась на кухню. Морщась от источаемого супругом перегара, поинтересовалась:
— Много выиграл?
— Мы сегодня вообще не играли. Не срослось.
— А чего же задержался? — Татьяна считала, что двух отдушин — преферанса и охоты — для мужчины достаточно. Остальное время он должен проводить на работе или дома.
— Служба… дни и ночи!
— Да? Странно. В седьмом часу начальник твой звонил, Филимонов. Просил связаться, как придешь.
— Ну, я ведь не все время в кабинете. — Это уже походило на попытку оправдаться, тем более обидную, что оправдываться не в чем. — С таким типом пришлось общаться…
Но супруга уже не слышала, громыхая посудой и ящиками стола. Виноградов снял обувь, прошел к аппарату и по памяти соединился с начальником отделения:
— Алле, Александр Олегович? Это я. Звонили?
— Звонил. — Филимонов сегодня дежурил от руководства, и Владимир Александрович представил себе прокуренный кабинет, темноту за окном, ключ, торчащий из дверцы сейфа… — Завтра в девять у меня, с делом по убийству инженера. Все чтоб подшил, подчистил! Напихай чего-нибудь для объема.
— Отсылаем, что ли, куда-то? — Конечно, мала вероятность, но в принципе случалось, что Главк забирал себе уголовное дело с «земли» — когда близилось громкое раскрытие или чьи-то богатые родственники надавливали на генерала, думая, что сыщики с Литейного круче своих районных коллег.
Проверок вроде никаких не намечалось, да и сроки пока не нарушены…
— Напишешь справку, обобщающую, — проигнорировав вопрос, дополнил задачу Филимонов. — И расскажешь мне на словах что и как.
— Как прикажете! — продемонстрировал сдержанную обиду Владимир Александрович. Исходя из состояния дела он мог себе это позволить.
— Ладно… Не заводись. Костолевского знаешь?
— Кто такой?
— «Старший брат»… раньше в «четверке» работал, на транспорте.
— Фамилия знакомая… — В последнее время Виноградов уже как-то и подзабыл о существовании структур, ведавших государственной безопасностью. Слава Богу, интересы его давно уже не пересекались с интересами соответствующих служб, и нельзя сказать, что это огорчало.
— Он сейчас у нас в районе. Курирует то, что осталось от «оборонки»… и очень хочет познакомиться с материалами по Прохорову.