Ученик дьявола

Старик потянул газету к себе:

— Отдай мне газету.

— Конечно, мистер Дуссандер. — Тодд разжал пальцы. Паучья рука тут же утащила газету внутрь. Дверь-экран закрылась.

— Меня зовут Денкер, — сказал старик. — А никакой не Ду-узандер. По-видимому, читать ты не умеешь. А жаль. Всего хорошего.

Вторая дверь опять начала закрываться. Тодд быстро проговорил в сужающуюся щель:

— Берген-Балзен, с января 1943 до июня 1943, Аушвиц — с июня 1943 до июня 1944, унтеркоммандант. Патин…

Дверь снова замерла. Старик выглянул, и его бледное лицо повисло в проеме, как смятый, сдувшийся воздушный шарик. Тодд улыбался.

— Вы уехали из Патина прямо перед приходом русских. Сбежали в Буэнос-Айрес. Говорят, что там вы разбогатели, вкладывая золото, вывезенное из Германии, в наркобизнес. Во всяком случае, с 1950 по 1952 вы жили в Мехико. Потом…

— Мальчик, у тебя, должно быть, крыша поехала, — один из скрюченных артритом пальцев описал дугу у виска. Но беззубый рот дрожал в неприкрытом страхе.

— С 1952 до 1958, я не знаю точно, — продолжал Тодд, улыбаясь еще шире, — да и никто, наверное, не знает, а если и знают, то не говорят. Но израильский агент засек вас на Кубе, где вы работали консьержем в большом отеле, перед тем как Кастро пришел к власти. Вас потеряли из виду, когда мятежники вошли в Гавану. Вы вынырнули в Западном Берлине в 1965. Там вас чуть не сцапали.

Последние слова этой фразы мальчик выдохнул в одно слово. Одновременно он сжал пальцы в большой скользящий кулак. Взгляд Дуссандера упал на ухоженные, холеные американские руки, созданные для склеивания гоночных катеров-мыльниц и моделей «Авроры». Тодд мастерил и то, и другое. В самом деле, год назад они с отцом построили модель «Титаника». На это ушло почти четыре месяца, и отец Тодда поставил модель у себя в кабинете.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — промямлил Дуссандер.

Без вставных зубов слова его звучали шепеляво, Тодду это не нравилось. Они звучали как-то… не по-настоящему. Полковник Клинк из «Героев Хогана» был больше похож на настоящего нациста, чем Дуссандер. Но в свое время он, наверное, был орел. В статье о концлагерях в журнале «Менс Экшен» автор назвал его «кровавый изверг Патина».

— Убирайся, пацан. Пока я не вызвал полицию.

— Ага, вам и правда лучше вызвать ее, мистер Дуссандер. Или герр Дуссандер, если вам угодно.

Тодд продолжал улыбаться, демонстрируя белизну зубов, которые трижды в день обрабатывались всю жизнь пастой «КРЭСТ».

— С 1965 никто вас больше не видел… пока я два месяца назад не заметил вас на автобусной остановке.

— Ты явно нездоров.

— Так что, если хотите вызвать полицию, — продолжал, улыбаясь, Тодд, — пожалуйста. Я подожду на крылечке. Но если вам не очень хочется вызывать их прямо сейчас, я бы мог зайти. Мы бы поговорили.

Старик довольно долго рассматривал улыбающегося мальчика. Птицы щебетали на деревьях. Было слышно, как в соседнем квартале работает газонокосилка, а издалека, с оживленных улиц, доносились звуки клаксонов машин, ощущался ритм жизни и коммерции.

Несмотря ни на что, Тодд почувствовал тень сомнения. Он же не мог ошибиться, ведь так? Неужели где-то ошибся? Ему так не казалось, но это была не задачка из учебника, а реальная жизнь. Поэтому он ощутил прилив облегчения (слабого облегчения, уверял он себя потом), когда Дуссандер сказал:

— Ну, если хочешь, зайди ненадолго. Но только потому что я не желаю тебе неприятностей, понял?

— Конечно, мистер Дуссандер, — сказал Тодд.

Он открыл дверь-экран и шагнул в прихожую. Дуссандер запер за ним дверь, оставив утро снаружи.

В доме был затхлый, слегка хмельной запах. Так иногда пахло и в доме Тодда, наутро после вечеринки, устроенной родителями, и перед проветриванием. Но здесь пахло хуже. Здесь был впитавшийся, въевшийся навсегда запах. Пахло ликером, чем-то жареным, старой одеждой, какими-то вонючими лекарствами типа «Викс» или «Ментолатум».

В прихожей темно, Дуссандер стоял очень близко, голова его возвышалась над воротником халата как голова стервятника в ожидании, когда раненое животное отдаст Богу душу. И в этот миг Тодд вдруг отчетливо, лучше, чем на улице, разглядел в нем мужчину в черной форме СС. И лезвие страха вонзилось куда-то в живот. Слабого страха, поправлял он себя позже.

— Я хочу сказать, что если со мной что-то случится… — начал Тодд.

Но Дуссандер прошел мимо него в гостиную, шаркая шлепанцами по полу, и как-то презрительно махнув рукой. Тодд ощутил прилив горячей крови к шее и щекам.

Мальчик прошел следом за стариком, улыбка впервые исчезла с его лица. Он представлял себе это несколько иначе. Но все равно, все должно сработать. Надо собраться, сосредоточиться. Он опять заулыбался, входя в гостиную.

Еще одно разочарование — и какое! — хотя к этому он, в общем-то, был готов. Естественно, на стенах не было ни портрета Гитлера с косой челкой и глазами, преследующими тебя всюду. Ни медалей в коробочках, ни церемониального меча на стене, ни «парабеллума» или «вальтера» на камине.

«Конечно, — говорил себе Тодд, — только полный идиот мог выставить такие штуки на всеобщее обозрение».

И все равно, трудно порой выбросить из головы то, что показывают в кино и по телевизору. Обстановка в гостиной была типичной для одинокого старика, живущего на мизерную пенсию. Имитация камина, выложенного ненастоящим кирпичом. Над камином — часы. Усы комнатной антенны черно-белого телевизора «Моторола» обмотаны алюминиевой фольгой для улучшения приема. Темно-серый палас протерт во многих местах. У дивана на подставке — экземпляры «Нэшнл Джеографик», «Ридерс Дайджест» и «Лос-Анджелес Таймс». Вместо портрета Гитлера или церемониального меча на стене в рамочке свидетельство о гражданстве и портрет женщины в забавной шляпке. Позже Дуссандер объяснил ему, что такие шляпки назывались «колпак» и были очень модны в двадцатые и тридцатые годы.

— Моя жена, — сказал Дуссандер сентиментально. — Она умерла в 1955 после болезни легких. Я тогда работал чертежником в компании «Меншлер Моторс Уоркс» в Эссене. Я ужасно переживал.

Тодд продолжал улыбаться. Он подошел ближе, словно желая получше рассмотреть фотографию. Но вместо этого вдруг потрогал абажур небольшой настольной лампы.

— Не трогай! — резко крикнул Дуссандер.

Тодд аж отскочил.

— Вот это да! — искренне признался он. — Настоящий командный голос. А это у Эльзы Кох были абажуры из человеческой кожи, да? И еще она проделывала фокус с маленькими газовыми трубочками.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал Дуссандер.

На телевизоре лежала пачка сигарет «Кул» без фильтра. Он предложил сигарету Тодду.

— Закуришь? — спросил Дуссандер и улыбнулся.

Улыбка была недоброй.

— Нет. От сигарет бывает рак легких. Мой отец раньше курил, а потом бросил. Он вступил в Клуб бросивших курить.

— Неужели?

Дуссандер достал деревянную спичку из кармана халата и бездумно чиркнул ею о пластиковый корпус телевизора. Выпуская дым, он сказал:

— Ты мог бы привести мне хоть одну причину, почему мне не вызвать полицию и не рассказать о твоих чудовищных обвинениях. Есть хоть одна причина? Говори быстро, парень. Телефон в прихожей. Я думаю, твой отец тебя выпорет. И тебе за обедом потом придется с неделю сидеть на подушке, да?

— Мои родители не сторонники порки. Телесные наказания порождают больше проблем, чем решают. — Глаза Тодда вдруг сверкнули. — А вы кого-нибудь из них пороли? А женщин? Вы снимали с них одежду и…

Со сдавленным стоном Дуссандер направился к телефону.

Тодд холодно произнес:

— Вам лучше этого не делать.

Дуссандер повернулся. Взвешенным тоном, который несколько портило отсутствие вставных зубов, он сказал:

— Вот что я скажу тебе, мальчик, скажу раз и навсегда. Мое имя Артур Денкер. Я его никогда не изменял, даже не американизировал. Артуром меня назвал отец, который очень увлекался рассказами Артура Конан Дойля. Я никогда не был ни Ду-зандером, ни Гиммлером, ни Санта-Клаусом. Я был лейтенантом запаса во время войны, и никогда не вступал в нацистскую партию. В берлинской каше я варился три года. Принял эти взгляды в конце тридцатых, когда женился в первый раз, и тогда поддерживал Гитлера. Он покончил с депрессией и вернул стране часть той гордости, которую мы потеряли после отвратительного и позорного Версальского договора. Считаю, что поддерживал его, в основном, потому, что у меня снова была работа и табак, и не надо было подбирать окурки на улицах, если хотелось курить. Тогда, в конце тридцатых, он мне казался великим. И был по-своему великим человеком. Но под конец стал безумцем, направляющим мифические армии по указанию астролога. Он даже собаке своей — Блонди — дал капсулу с ядом. Поступок безумца — к концу войны они все обезумели: пели песню Хорста Весселя и поили ядом своих детей. 2 мая мой полк сдался в плен американцам. Я помню, что рядовой по фамилии Хакенмайер дал мне шоколадку. Я плакал. Уже незачем было сражаться: война закончилась, хотя, по правде говоря, она кончилась еще в феврале. Я был интернирован в Эссен и со мной обращались нормально. Мы по радио слушали процесс в Нюрнберге, и когда Геринг покончил с собой, я сменял четырнадцать американских сигарет на полбутылки шнапса и напился. Освободили в январе 1946. Я ставил колеса на автомобили в «Меншлер Моторс Уоркс» в Эссене до 1963, потом вышел на пенсию и эмигрировал в Штаты. Приехать сюда я мечтал давно. В 1967 получил гражданство. Я — американец. Имею право голосовать. И никакого Буэнос-Айреса, никакого наркобизнеса, никакого Берлина, никакой Кубы — он произносил протяжно Ку-уба — а теперь, если ты не уйдешь, я позвоню в полицию.