Последний пожар

– Где же вы были? – заматерился капитан Горелкин, – Когда нас топтали танками? Даванули бы вместе.

– Приказа не было, – сказала женщина, помогая ротному надеть новую гимнастёрку.

– У вас был приказ? – спросил комбат. – Назовите себя и номер подразделения. Буду ходатайствовать…

– Пустое, – сказал женщина, – Это наш мост. Нам его охранять от налётов. Своих отметьте ребят. Мы выручали не за награды. Ешьте. Остынет. Оля, не жалей сметану. Такого борща они, может быть, никогда не попробуют. Украинский. Бабушкин рецепт… Я бы и немчиков покормила. Мальчишки голодные. Гонят их на нас, хотя все понимают – конец у войны один.

Уставший и окровавленный батальон, уже состоявший только из двух не полных роты, сидел и лежал у котелков. У полевой кухни ещё стояли в очереди бойцы. Выдавал водку и сухой паёк дядя Яша. Под каменным арочным мостом стирали гимнастёрки аккуратисты, перевязывали раны и спали в тени машин бойцы. Слышались весёлые взвизги девчат.

– Комбат, переведи ко мне вон того сибирячка, – сказала, сверкающая грудью майор. – Ранило водителя. Катя с трудом справляется с управлением тягача. Вон того. Красиво кушает, паренёк. Нельзя нам без мужика…

– Этого не могу, – облизывая ложку, сказал комбат Горелкин с улыбкой. – К ордену представлю. Два танка подорвал. Сейчас…

– Дай ему отпуск, комбат, пусть домой съездит. Пока доберётся до Алтая, пока обратно, а там и войне конец… Будет парень всем своим полным комплектом женок любить. Плюнь на орден. Жизнь ему будет самой большой наградой. Немец злой. Резервов нет.

– Комсорг Тимошин, объявите построение. Пищу приняли? …Всем объявляю благодарность, а сержантов – Панькина, Быховца представляю к орденам Славы. Младшего лейтенанта Титичкина и сержанта Ивкина за самоотверженные действия в боях за нашу советскую родину с гитлеровскими оккупантами награждаю отпусками. От меня и всего батальона низкий поклон нашим спасительницам и лично поклон майору Татьяне Павловне Курловой. За борщ – спасибо. Приказом номер пять закрепляю за дивизионом ПВО Ивана Немыкина. – раздался шум в рядах женщин и девушек. – Ничего, дорогие, старый конь борозду не портит.

– А мелко пашет, – раздался тонкий голосок.

Утром бойцы отдельного, всё ещё лыжного батальона капитана Горелкина втянулись в затяжной бой в предместье Вены. Курортный городок был неприлично красив даже после налётов авиации. Нагло и по-мирному цвели сады. Белые и кремовые полотнища извергали потоки такого аромата, что он полностью подавлял запахи войны. С трудом выдавили пьяных горных егерей на окраины.

– Надоело. Поспать бы, – говорил Ивкин. – Когда будет утверждён приказ – до дома. Ничего непонятно.

– Петька, смотри соседи пришли в гости, чего-то тащат с нашей территории.

– Славяне, там склад, – подошёл маленький солдатик с двумя медалями. Пошли. Что-то в котелках прут. И без нас.

– Куда? – подбежал комсорг Тимошин. – Левинсон на собрание собирает. Быховец, зачем народ блатуешь?

– Товарищ, старшина, кухня опять потерялась. Не к девчонкам на ужин идти. Соседи наши что-то из того склада несут, – сказал Ивкин.

– Мы быстро. Разведаем и будем на собрании, – проверяя диск автомата, сказал Быховец.

– Иван, под твою ответственность. Ну, пойду. Чтоб без мародёрства. Накажу.

В большом подвале-тоннеле, заставленном бочками и бочатами, светили электрические лампочки. Пахло вином. С котелками и банками спешили навстречу солдаты из других рот.

– Славяне, шире шаг. Сейчас трофейщики приедут. Успевайте.

Под ногами текло вино. Из простреленных бочек били ароматные струи.

– Кислое какое-то, – сказал Ивкин.

– Пойдём дальше. Надо было спросить у наших, где наливали. – Проворчал Иван.

– На фруктовый квас походит, – вытирая подбородок, сказал Панькин.

Бойцы дошли до последней, большой бочки. Принялись пробовать вино, но сверху стрекотнул автомат и что-то брякнуло об пол.

– Граната! – крикнул Быховец, бросаясь под бочку. Взрыва не последовало. Друзья обошли бочку, заметили движение наверху.

– Гер, руки поднимай. Свои хенды до горы! – кричал Ивкин. – Ты у меня покидаешься грантами. Войне капут. Зря с уроков сбегали. Где-то был разговорник у Тимошина.

– Не хочет, курвин сын. Плачет. Сибулонец, отвлеки. Стрельну. Каску в него кинь. Иван, оставь лестницу. Спрыгнут сами.

Молодые, почти школьники в мешковатом обмундировании, сдались, когда Панькин выстрелами из трофейной снайперской винтовки выбил у них из рук автоматы.

– Что с ними делать. Жалкие. Грязные. – Оглядывал пятерых солдат Ивкин. – Не стало гонору.

– Их и за врагов неудобно считать, – сказал Иван, обыскивая старшего по званию. Пленные принялись спорить. Коренастый парень что-то приказывал, настаивал. Двое других не соглашались, один перебинтовывал перебитые пальцы и по-щенячьи скулил, повторяя одно слово.

– Это и не фашисты. Их мобилизовали. Австрияки, – сказал Быховец, заталкивая в карманы документы пленных.

Вдруг австрийцы дружно набросились на Панькина и Быховца, пытаясь свалить в вино. Они мешали друг другу. Сидор выхватил кинжал, а Иван принялся колотить нападавший лопаткой. Ивкин вскинул автомат, но дал очередь вверх. Раздались крики у входа.

– Жить не захотели. Переколю, как свиней. – Шептал Панькин, нанося удары. Прибежали бойцы соседнего взвода. Австрийцы, зажимая раны, пытались что-то объяснять, подняв руки. Пожилой боец, плеснул вином из каски в лицо Сидору.

– Успокойся. Выпей водки, – предложил свою флягу. – Пойдём, наши отыскали склад колбасы.

– Не прощаю тех, кто на стороне фашизма…

– Сидор, ты что, как Антонов кобель с цепи сорвался? Пацаны. Их мобилизовали. Хотели сдаться, а этот пугал, что родителей расстреляют, – говорил Иван Быховец. – Не все же бомбили наши города, сильничали наших девушек.

Пленных увели. Ивкин и другие солдаты четвёртой роты оказались в холодном зале.

– Не ешь! – кричал ротный Титичкин. -Отравлено!

Его не слушали. Ели и пили, как сумасшедшие. Входили и выходили солдаты. Набивали вещевые мешки колбасами и окороками, тащили заграничные продукты, чтобы угостить раненого друга, подсунуть любимому командиру ароматный кусок буженины. Ивкин и Панькин перепробовали толстые и тонкие колбасы, принялись резать розовый окорок. Иван грыз сухую тонкую колбасу и мечтательно говорил:

– Мама вкусный хлеб пекла, когда мука была. Хоть бы корочку.

Принёс мешок сухарей, но они оказались сладкими. Фарфоровые бутылки колотили об углы металлического стола.

– Старое вино. Прокисшее. Погляди какая дата нарисована. – заплетающимся языком выговаривал высокий боец с перевязанной головой. – А вот это посвежее будет

– Чем старее, тем лучше, – сказал Иван, – где-то читал.

– Не ешьте без хлеба! – кричал в другом складе командир роты. – Выходи строиться! – завопил Титичкин, добавив трехэтажный мат. – Задрищитесь!

Угощали друг друга нежной корейкой, ветчиной с мраморными прожилками и выбегали на улицу, сталкиваясь с теми, кто ещё не попробовал столетних вин, не вкусил совершенного чуда мясного искусства венских колбасников.

Не отравились. Объелись. У большинства открылся острый понос, и даже рвота. Пятерых отвели в санбат, поместили в тенистых садах. Не хватало коек. Промывали желудки.

– Враг действует не только пулями, – разорялся Титичкин, ему вторили Левинсон и комсорг батальона.

– А если атака, – степенно говорил замполит. – Что будем делать?

Накаркал Левинсон. Пьяные егеря, поддерживаемые двумя самоходками, побежали вдоль улицы редкими цепями. Отбивались со спущенными бриджами.

– Ивкин, прикрой зад. Слепит. Не могу прицелиться, – усмехался Панькин.

– Галямов, ты чего мортиру выставил? Патроны кончились?

– Саня, а ты говорил, что татары свинину не едят?

– Не разобрал, – зло отвечал высокий парень с ручным пулемётом и перевязанной головой. – Показалось, говядина, а всеравно вспучило.