Последний пожар

– Ужинать будет кто? – скорбно спросил он. – Я поехал за бельём, за водкой. Возвратился. Подъезжаю и слышу, как воет кто-то. Не приведи Господи. Жуть взяла. Распахано всё. Ничего не осталось. Рамы только. Похоронил ребят. Трое страшно обгорели. Увезли. Помянем, однако. Сильна эта «Катюшка». Глухарей насобирал обгорелых. Концентрат сварил.

– Как же так? – Удивлялся начальник ремслужбы. – Промахнулись?

– Приезжал связист на кобыле. Аппарат поставил на пеньке, доклад ему сделал. Списки погибших подал. Надо вернуть. А вы-то, где были, хлопчики? Думал, что один тут буду куковать.

– Маленько повоевали. Понюхали пороху… – сказал Ивкин. Уцелевшие рембатовцы, пытались найти в воронках что-то исправное, нужное.

Батальон таял с каждой атакой. Прорывавшиеся из окружения остатки танкового полка и разношёрстная пехота били из самоходных орудий, утюжили гусеницами мелкие окопчики, вырытые на окраине разбитого хутора, на зазеленевшем поле. Атаковали. Тылы отстали. В поредевших ротах кончились противотанковые гранаты, не было снарядов к сорокопятимиллимитровым противотанковым пушкам, а о патронах и говорить нечего. Делили последние запасы.

– Хоть бы пару бутылок, – бормотал Ивкин, снаряжая диск ручного пулемёта.

– Тебе с самогонкой? – вынимал обоймы из вещевого мешка Сидор.

– Хоть бы и со спиртом. Пожог бы один танк и легче стало. Передавят, как тараканов. Соседи ушли вперёд, ну хоть бы кто помог.

– Моей Любушке завтра два года исполнится. Ванька говорил, что с одного раза дети не получаются.

– У нас не в Углах, – сказал Ивкин. – Не у Проньки. Башку не высовывай, отец. А то придётся мне твою Любушку удочерять. Что ж ты молчал? Как Антонов кобель.

– Нина ничего не писала. Это мама сообщила. Опять полезли. Понимают, что мы не позволим им соединиться.

Панькин стрелял из двух винтовок. Не признавал другого оружия. Даже немецкий пулемёт МГ-34 считал тяжелым и неэкономичным. Пока одна винтовка остывала, менял позицию, пускал пуля за пулей из другой. А стрелял он артистично.

– Сначала офицеров нижи. Гляди по выправке, – учил младший лейтенант Титичкин – кривоногий, коренастый, ставший недавно командиром роты, из семипалатинских казаков. Коли шибко худой или пухлощекий – твой. Трубу надо добыть. Комбат тебя к ордену представил. Поди, утвердят. Ты у нас с Петром пока без орденов. Это как лотерея. Который комбат вас представляет. Комбаты в госпиталях, а списки в штабах. Ивкин тоже хорошо стрелял, но сбить пуговицу с вражеского мундира за шестьдесят – семьдесят шагов мог только Сидор.

Короткое затишье. Запасливые снаряжали диски. Алчные обшаривали трупы на виноградном поле, надеясь разжиться ценной вещицей. Вот уже месяц, как в четвёртой роте началась часовая лихорадка. Часами менялись «наслух» и «неглядя». На часы меняли альбомы с бесстыжими девками, пистолеты и другие вещицы, имевшие к военным действиям отношение приблизительное или никакое. Находились и такие солдатики и сержанты, которые интересовались серебряными портсигарами, перстнями и даже брошами с разноцветными камушками. Пётр и Сидор при удобном случае набивали мешки патронами и гранатами – военным инструментом, без которого не особо повоюешь. «Старики» их учили, а те прошлись не по одной войне: «Без сухаря можно воевать, а без гранат – не всегда. – Берегите патроны, а тушонку «мерикане» привезут». Друзья больше интересовались пистолетами, чем чужим добром, которое когда -то принадлежало живому. Не пили и трофейный шнапс, от своих законных «наркомовских» не отказывались, но чаще меняли на сахар и тушенку. Друзья не курили, и проблемы с табачком у них тоже не было.

– Чего, Сибулонец, шьёшь? – углубляя окоп, спросил Панькин.

– Наживки на танки, – ухмыльнулся Пётр. – Где я мины видел?

– Ну, ты Архимед. Я – не сообразил…

– Чего не сообразил? – теперь удивился Ивкин.

– А то. Мину ударь по капсюлю, кидай, как гранату. Не хуже противотанковой. За милую душу можно танк подорвать. Голова у тебя, Петя. Зачем тебе клубочек понадобился?

– Смотри. Я в противогазную сумку накладываю мины, привязываю «эф-1». Как только танк наезжает на сумку, дергаю, чека освобождается и взрывается граната. Мины детонируют. Танк опрокидывается. – Объяснил Ивкин.

– Танк ещё должен наехать.

– Вон там поставим разбитую пушку. А мины поставим веером. Они к мосту рвутся. В Вену хотят проскочить. А если мне будет «некогда», так ты стрельнешь по мешку.

– Незнаю, Петя, незнаю. Ты нитки делай вдвое. Крепче. Гранаты надо пособирать у соседей. Вон сколько полегло. Чьи-то дети…

– Сколько твоих? – поинтересовался Титичкин. – Запиши, комсорг…

– Не считаю. Некогда. Чем хвастать? Трудно промахнуться. В рост идут. Вон флагами замахали. Похоронная команда. У них обед. Наша кухня и перловки не сварила. Дядя Яша опять не варит кашу.

– Снаряд попал в поддувало. Контузило повара, – сказал замполит Левинсон, – сейчас раздадут по отделениям ВТС – «водка, тушенка, сухари».

– У меня от ржаных сухарей изжога, – сказал маленький солдатик с двумя медалями «За отвагу». – Кто мою водку возьмёт на постой за кусок сала?

– Тушёнка бийская? – спросил Ивкин.

– Обрадуешься. Второй фронт. Сосиськи. Сладкие. Привыкай, славяне, – пробурчал Титичкин. – Взводный! Остаёшься за меня, комбат вызывает. Комсорг собрание хочет провести с Левинсоном. Не глупите без меня.

Мальчишки из похоронной команды, видя вывернутые карманы убитых, ругались в сторону обороны батальона, покрикивая:

– Иван, зачем часы брал? Ешь суп. Дети часы получат отцовы. Детей обворовал, Иван.

– Кто наших детей топил, гадёныш? На Ладоге. Пароходы с красными крестами были. Я вам припомню, – выкрикивал Ивкин.

– Капут Гитлер! Иди сюда, ком, ком. Не сдашься, Сидор всех перестреляет, – дурачился взводный Иван Лопаткин. – В Берлин идём. Бросай автоматы, пацаны.

– Что за болтовня? – пришел Левинсон и комсорг Тимошин.

– Агитируем, чтоб сдавались, – пояснил маленький солдатик с двумя медалями. – Не понимают… Ни шиша…

Подкатившие по пыльной дороге четыре зенитных установки с прожекторами, электростанцией и прочей противовоздушной мурой плавно скатились в глубокий кювет и ударили по танкам и пехоте в самый критический момент. Два танка загорелись. Самоходка, расстилая гусеницу, крутнулась и замерла. Залёгшие немцы получили приказ сдаваться, подняли огорчённо руки. Скорострельные зенитные орудия, установленные на платформах тягачей, выползли на дорогу. Из кабин, из будок высыпали на дорогу женщины.

– Девки, – радостно ощерился губастым ртом младший лейтенант Титичкин, зажимая чернеющую от крови гимнастёрку на плече. – Ну, молодцы. Вот помощницы. Влупили, так влупили.

– Славяне, хорошо считайте пленных! – звонко прокричала статная, но рябая майорша, сверкая орденами и медалями, плотно разложенными на обширной груди.

– Гарно монисто, – улыбался ротный.

– Низкий поклон вам, девоньки, – подошёл с пулемётом худой и грязный комбат Горелкин.

– Где ваша медслужба? Скидывай гимнастёрку. Не стесняйся. Навидалась вашего брата покалеченного… Девочки! Пакеты, салфетки, спирт, огурец… Мужчины, умываться. Обедать. …Что девушек ни разу не видели?

– Таких геройских еще не видели, – сказал замполит Левинсон, и начал прихорашиваться.

Майор ловко бинтовала плечо. Увидев на лице Ивкина восторг и внимание, спросила:

– Откуда будем, мальчик? – Пётр смутился, тихо ответил. – А мы – Новосибирские. Родня. Я – в Бийске три годика жила. За растрату жильём обеспечили. Подруга воровала, а присели вместе. У нас, поди, уже яровые начали сеять? Дочки, проверить матчасть, долить радиаторы, угостить пехоту борщом. – От женщины пахло редиской и водкой. Походила тётка на мать, и Петьке захотелось ткнуться ей в грудь и заплакать, как в детстве. Когда отца отправили на «заработки», а уличные пацаны дразнили и не пускали играть в футбол, хотя он бил по воротам лучше всех. К мосту потянулись штабные автомобили с конвоем, танки и даже мощные самоходные орудия.