Спин

— Не знаешь, случайно, сколько еще эта вся тряхомудия протянется? — Это он спросил почти шепотом, и я услышал в голосе его усталость и, кажется, страх, — Пусть бы закончилось поскорее так или иначе.

Я извинился, сказал, что не знаю и что наверняка в «Перигелионе» тоже никто ничего не знает. Он вздохнул:

— О'кей. Дурацкое состояние. Пашешь, пашешь, а, может, все коту под хвост. Стоит ли упираться…

— Честно, сказал бы, если бы знал.

Я снова услышал чей-то нервный голос, вызывающий Колина.

— Ладно, Тайлер, всего наилучшего. Пока.

Я успел его поблагодарить, и связь оборвалась.

До рассвета еще несколько часов.

Саймон отошел на несколько ярдов от машины, отвернулся, глядя на звезды, и притворялся, что не вслушивался в мои переговоры. Я окликнул его и позвал в машину:

— Поехали.

— Что-нибудь нашел?

— Вроде бы да.

Расспрашивать меня он не стал, но, перед тем как влезть в машину, вдруг дернул меня за рукав:

— Тайлер! Что это там, в небе?

Он указывал на западный горизонт, где примерно на пять градусов ночного неба растянулась слегка изогнутая серебристая линия. Как будто громадный ноготь процарапал в темпом небе букву С.

— Может, конденсат. Самолет пролетел.

— Ночью? С чего бы это…

— Тогда не знаю. Садись, садись, Саймон, надо ехать. Не будем терять времени, каждая минута дорога.

До склада мы добрались быстрее, чем я ожидал. Еще затемно нашли указанный Колином номер в скучной промзоне. Я предъявил документы насупленному стражу у входа, он препоручил меня другому стражу. Второй сдал меня гражданскому клерку, а тот провел в хранилище. Третий национальный гвардеец помог доволочь добытое до машины, однако,

увидев Диану, побледнел и, дрогнувшим голосом пожелав нам успеха, быстро ретировался в здание.

Тут же, не включая зажигания, я приспособил к пиджачному крючку машины полевую внутривенную капельницу, объяснил Саймону, как проследить, чтобы Диана во сне не смахнула ее. Она даже не заметила, что я ввел в ее руку иглу.

Саймон некоторое время молчал, но, когда машина вывернула на шоссе, не выдержал.

— Она… умирает?

Я крепче сжал баранку:

— Если я смогу ее вытащить, не умрет.

— Куда мы едем?

— Домой.

— Как, в такую даль? К ней домой? К Кэрол и И-Ди?

— Точно.

— Почему?

— Потому что я не смогу ей помочь на обочине.

— Но ведь это такая даль… Она… Да и обстановка…

— Да, дорога дальняя.

Я глянул назад. Он нежно гладил ее волосы, слипшиеся от пота, свалявшиеся. Руки его, отмытые от крови, казались бледными.

— Я недостоин… Недостоин быть с нею рядом.

Я виноват. Надо было уехать вместе с Тэдди.

Да, подумал я. Надо было.

— Но я верил в то, что мы делали. Может, ты этого не поймешь. Но дело даже не в рыжей телице, Тайлер. Я верил в осмысленность всего происходящего. В вознаграждение.

— За что вознаграждение?

— За веру. За выдержку. Потому что с самой первой встречи моей с Дианой, с первого момента меня охватила уверенность, что мы с ней представляем часть чего-то великого, даже если я этого и не в состоянии полностью постичь. Что однажды мы с нею предстанем перед троном Господним — и никак не меньше. «Не прейдет поколение сие, не исполнив всего». Наше поколение, даже если мы сначала пошли ложным путем. То, что мы творили на сходках «Нового царства», теперь мне кажется постыдным заблуждением. Пьянство, разнузданный разврат, ложь, лицемерие… Мы отвернулись от добра. Но когда мы находились среди людей, не пытавшихся строить Царствие Небесное на земле, мир казался мельче, несовершеннее. Как будто мы оказывались вне семьи. И я говорил себе: ищи тропу чистую и простую, она поведет тебя в верном направлении. «В терпении своем обретете души ваши».

— В общем, «Иорданский табернакл», — подытожил я.

— «Спин» напрашивается на пророчество. Знамения небесные, солнце, луна и звезды, как в Евангелии от Луки. Ну и вот, пожалуйста. Свод небесный потрясен. Но это не… Это не…

Он поморщился.

— Как у нее с дыханием? — Вопрос излишний, я ее трудное дыхание не только слышал, но и чувствовал, как будто дышал вместе с нею. Однако следовало вернуть его на землю.

— По-прежнему. — Он чуть помолчал. — Тайлер, пожалуйста, останови машину, выпусти меня.

Мы ехали на восток. Движение па шоссе оказалось на диво слабым. Колин Хинц предупредил о пробке перед аэропортом Скай-Харбор, и я его объехал. Навстречу попадались редкие легковые автомобили, но на обочине брошенные машины встречались довольно часто.

— Это еще зачем? — строго спросил я. В зеркале заднего вида отражался Саймон, утирающий глаза кулаками. В этот момент он выглядел как десятилетний пацан на похоронах матери.

— У меня было в жизни два маяка, Бог и Диана. Я предал их. Слишком долго ждал. Она умирает.

— Вовсе не обязательно.

— Я не хочу видеть это и сознавать, что погубил ее. Лучше умереть в пустыне. Останови, Тайлер. Выпусти меня.

Небо снова светлело. Зловещее фиолетовое свечение больше всего напоминало бесполезную дугу в испорченной люминесцентной лампе и никоим образом не предвещало ничего доброго.

— Плевать, — изрек я.

— Что? — не понял он.

— Мне плевать на твои переживания. Ты должен остаться с Дианой, потому что впереди долгая, трудная дорога, а я не могу одновременно сидеть за баранкой и следить за ней. Рано или поздно мне придется заснуть. Если ты на это время сядешь за руль, нам не надо будет останавливаться, кроме как заправиться да отовариться. Надеюсь, найдем где. Без тебя дорога займет вдвое больше времени.

— Это что-то изменит?

— Она очень больна, Саймон, ты не ошибаешься. Но это не значит, что она обречена. Без ухода и надежного лечения она точно умрет. А место, где ей можно обеспечить уход и лечение, в паре тысяч миль от нас.

— Небо и земля умирают. Мы все умираем.

— За небо и землю я не в ответе. Но дать ей умереть, если я вижу шанс, — от этого я отказываюсь.

— Завидую я тебе, — тихо сказал Саймон.

— В чем это мне можно позавидовать?

— Вере твоей завидую.

Какое-то подобие оптимизма проявлялось лишь ночью. Днем оптимизм выгорал.

Я вел машину навстречу Хиросиме восходящего солнца, уже не думая о том, что свет его может меня убить, что добра от этого света ждать не приходилось. То, что мы пережили первый день, — для меня загадка, хотя Саймон объяснил бы это чудом. Защитный рефлекс — или приобретенная в процессе жизни практичность — заставил меня вынуть из бардачка темные очки и прикрыть ими глаза, чтобы вычленить дорогу на фоне огненной оранжевой полусферы, вырастающей над горизонтом. Где-то между Альбукерком и Тукумкари усталость сдавила мне виски, веки налились свинцом, машина чуть было не спрыгнула с дороги. Тут я понял, что больше не выдержу. Заплетающимся языком я предложил Саймону залить в бензобак горючее из канистры и сменить меня за рулем.

Мы одолели больше, чем я рассчитывал. Движение на дороге почти вымерло. Возможно, люди боялись передвигаться. Саймон полез за канистрой, и я поинтересовался, что из съестного он захватил с собой.

— Вон, в коробке. Что на кухне нашел.

В картонной коробке, зажатой в багажнике канистрами и упаковками с медицинского склада, за раскатившимися по дну бутылками минеральной воды, оказались три коробки сухих завтраков — кукурузно-пшеничных колечек «Cheerios», две жестянки говяжьей тушенки и бутылка диетической пепси.

— Ради бога, Саймон, ты что?

Саймон вздрогнул, и я понял, что оскорбил его религиозное чувство упоминанием Господа всуе.

— Больше там ничего и не было.

Ни мисок, ни ложек. Но есть мне хотелось не меньше, чем спать. Я решил охладить двигатель, мы опустили окопные стекла и сели в тени машины. Вместо чашек использовали отрезанные донышки пластиковых бутылок из-под воды, размочили в них колечки тепловатой водой. Получившаяся гуща видом и вкусом напоминала сопли, однако голод заставил проглотить ее без остатка.