Спин

— Я тоже по тебе скучал. Ты поняла, что я тебе сказал о болезни?

— Да.

— Ты готова уехать?

— Если время придет…

— Время уже куда как приспело. Пока отдыхай. Но нужно спешить. Понимаешь, Диана?

— Саймон… Разочаруется.

— Отдыхай и…

Но закончить я не успел.

Тяжелые шаги, в замке повернулся ключ. Я захлопнул телефон и сунул его в карман. Дверь открылась, в проеме возник Аарон Сорли, вооруженный все той же двустволкой. Он пыхтел, как будто по лестнице бежал бегом. Силуэт его подчеркивало тусклое освещение прихожей.

Я попятился и уперся спиной в стену.

— У вас там… на номере, на машине…. Что вы врач. Так?

Я кивнул.

— Тогда пошли.

Сорли провел меня вниз, затем наружу через заднюю дверь и двинулся к амбару.

Над восточным горизонтом поднялась трехчетвертная луна, янтарная, соответственно теперешнему рыжему солнцу. Ночной воздух свеж, прохладен, дышал бы да дышал. Дыхание, впрочем, перехватило сразу же, как только Сорли распахнул передо мной дверь амбара. Оттуда шибанул грубый животный дух крови и навоза, воняло скотобойней и скотопригонным двором.

— Смелее, смелее. — И Сорли придал мне ускорение толчком верхней конечности.

Амбар освещался мощной галоидной лампой, висевшей с вопиющим нарушением всех норм и правил без арматуры, непосредственно на шнуре, да еще и скрученном из обрывков разномастных проводов. Лампа угрожающе нависала над открытым стойлом. Где-то в отдалении гудел генератор, мотор его надрывался, как будто кто-то дал полный газ мотоциклу.

Дэн Кондон стоял у стойла-загона, мыл руки в горячей воде. Он глянул на меня и нахмурился. Лицо его по-прежнему поражало своими рельефами, подчеркнутыми мощным светом, исходящим из одной точки, но выглядел он вовсе не устрашающе. Как-то ссохся, может быть, даже уже ощущал первые признаки подхваченного у своих любимых телок СПАССА.

— Дверь закрой, — буркнул он.

Аарон захлопнул дверь. Саймон стоял в двух шагах от Кондона, нервно поглядывая на меня.

— Подойдите, — приказал мне Кондон. — Нам нужна ваша помощь. Может, и ваш медицинский опыт пригодится.

В загоне на куче грязной соломы лежала тощая корова, пытающаяся выдавить из себя теленка.

Костлявая туша коровы обмякла на соломе. Ее задранный хвост соединяла с шеей бечевка — чтобы не путался под руками родовспомогателей. Из вульвы вылез амниотический мешок, а солому под задней частью коровьего тела обильно орошала кровавая слизь.

— Но я не ветеринар, — сказал я, постаравшись придать голосу максимально миролюбивое звучание.

— Подозреваю, — спокойно произнес Кондон. Однако глаза его сверкали лихорадочно, мне показалось, что внутренне он близок к панике, что выглядит он как гостеприимный хозяин, неудачно устроивший праздничный прием. Гости ведут себя по-свински, соседи жалуются, пустые бутылки летят из окон как гаубичные снаряды… — Нам сейчас любая помощь к месту.

Всем, что я знал о разведении скота, я обязан Молли Сиграм, ее рассказам о жизни на родительской ферме. Истории эти отнюдь не оставили в моей памяти впечатления пасторальной идиллии. Однако Кондон располагал здесь, в амбаре, всем, что мне казалось необходимым. Под рукой горячая вода, средства для дезинфекции, акушерская цепь, большая бутыль минерального масла, на которой уже отпечатались окровавленные пятерни.

— Она смесь как минимум трех пород, — сообщил Кондон не то мне, не то самому себе. — Ангельн, датская красная и белорусская красная. Это ближайшие и основные. А чем больше смешано пород, тем больше риск дистоции. На это часто жаловался брат Геллер. Дистоция — осложненные роды. Скрещенные особи рожают труднее. Уже четыре часа мучается.

Придется извлекать плод.

Кондон произнес все это монотонно, как будто учитель перед классом недоразвитых детишек. Кто я и как там оказался, не имело значения. Но, как он уже отметил, ему нужны были помощники.

— Воды, — сказал я.

— Вон вода. — Кондон указал на ведра.

— Нет, не для мытья. Для питья. Я со вчерашнего дня ничего не пил.

Кондон, казалось, не сразу сообразил, о чем я. Потом кивнул и сказал, не поворачивая головы:

— Саймон, обеспечь.

Саймон кивнул — было похоже, служил им мальчиком на побегушках.

— Сейчас, Тайлер, принесу, — сказал он и направился к выходу. Сорли открыл дверь, выпустил его.

Кондон вернулся к загону. Вокруг роженицы роились мухи, с десяток их опустились на плечи Кондона. Не обращая на них внимания, он налил на ладонь минерального масла, смазал руки и присел, чтобы расширить родовой канал. На физиономии пастора Дэна читались усердие, раздражение, отвращение. Едва он прикоснулся к корове, как та напряглась, из влагалища хлынула кровавая жижа и показалась голова теленка. Плод для такой коровы явно оказался слишком велик. Молли рассказывала о таких случаях. Лучше, конечно, чем тазовое предлежание, но все же осложнение.

Корова к тому же еле дышала, изо рта ее сочилась гнусная зеленоватая слизь. Я подумал, стоит ли обратить на это внимание Кондона, но счел за лучшее промолчать. Божественный плод коровы, конечно, родится уже зараженным.

Но не об этом думал пастор Дэн, глава отколовшегося крыла «Иорданского табернакла», съежившегося до двух прихожан, Саймона и Сорли. Я подумал, насколько укоренилась в нем вера, чтобы поддерживать его до самого конца времен. Явно нервничая, он воскликнул:

— Красный, красный теленок, Аарон! Смотри!

Аарон Сорли, все еще торчавший с ружьем возле ворот, вошел в загон. Пригнулся. Теленок, разумеется, красный. Весь в крови. И вялый, неподвижный.

— Дышит? — спросил Сорли.

— Задышит, — уверенно изрек Кондон. Он явно отвлекся от прозаического окружения, видел перед собою не умирающую корову и мертворожденный плод, а сонмы ангелов Царствия Небесного. — Цепи на бабки, быстро.

Сорли бросил на меня предостерегающий взгляд, и я понял, что лучше помалкивать. Мы принялись за работу, почти сразу по локоть измазавшись кровью. Потуги ветеринаров при вытягивании крупного теленка отдают одновременно жестокостью и курьезностью. На помощь физиологии приходит грубая сила двоих — по меньшей мере — здоровых мужчин, тянущих за акушерские цепи. Тянуть следует в такт с потугами роженицы, иначе плоду угрожает разрыв тканей.

Но мамаша от слабости совершенно не могла тужиться, а плод — голова его болталась, как будто подвешенная на веревке, — казался явно мертворожденным.

Я вопросительно глянул на Сорли, тот, все так же мрачно, на меня. Мы молчали, а Кондон приговаривал:

— Первым делом вытащим, а потом оживим, оживим…

От двери потянуло холодком. Саймон вернулся с бутылкой питьевой воды. Он остановился у двери, глазея на нас, на обессилевшую корову, на полувытащенный из нее мертвый плод.

— Я воду принес, — выдавил он нерешительно.

Корова окончательно выдохлась, потуги прекратились. Я отпустил цепь.

— Иди, сынок, напейся. Потом продолжим.

— Надо хоть руки вымыть.

— Ну и вымой. Только поживей.

Я сполоснул и дезинфицировал руки. Сорли исподлобья внимательно следил за мной. Он цепь не выпустил, но ружье стояло у изгороди, стоило лишь руку протянуть.

Я подошел вплотную к Саймону и, принимая бутылку, прошептал ему:

— Диане ничем не поможешь, пока она здесь. Надо увезти ее отсюда. Понимаешь? И без твоей помощи я этого сделать не смогу. Нам нужна надежная машина с полным баком, и лучше бы погрузить туда Диану, прежде чем Кондон поймет, что теленок мертв.

Саймон ахнул:

— Умер? — Слишком громко, но ни Сорли, ни Кондон, казалось, ничего не заметили.

— Теленок не дышит, — все тем же шепотом сообщил ему я. — Корова тоже скоро его догонит.

— Но красный? Он красный? Без пятен?

— Саймон, очнись! Пусть он красный, как пожарная машина, но Диане-то от этого не легче.

Он глянул на меня, как дошкольник, которому сообщили, что сбежал его любимый щенок. Куда девалась его былая безграничная самоуверенность, когда он обменял ее на застывшую в глазах перманентную удивленность? Случилось ли это разом, или радость покидала его, как песок пересыпается из верхней половины песочных часов, тонкой струйкой?