Спин

Размер представить, конечно, затруднительно, да и цвет, возможно, искажался камерой, но солнце казалось чрезмерно вспухшим светящимся воздушным шаром красно-оранжевого цвета. Оно всплыло над океаном, над Куинсом, над Манхэттеном.

Я ждал дальнейших комментариев, но взошедшее солнце вдруг сменилось студией на Среднем Западе, в которой какой-то дежурный репортер, явно не диктор и не модератор, сбивчиво увещевал публику сохранять спокойствие.

Я выключил коммуникационную панель, подхватил чемодан и медицинский саквояж и отправился к машине.

Фултон и Джоди вышли меня провожать. Оба ощущали себя моими старыми друзьями и не хотели со мной расставаться. Джоди почему-то выглядела испуганной.

— Джоди разговаривала с матерью, — объяснил мне Фултон. — Та о звездах не слыхала, как я полагаю.

Я старался не думать об этом предутреннем звонке. Джоди из пустыни звонила, чтобы сообщить матери то, что та мгновенно восприняла как надвигающийся конец света. Конечно же, мать постаралась проститься с дочерью, не пугая ее, защищая от страшной правды.

Джоди прижималась к отцу, тот обнимал ее рукою за плечи, олицетворение нежности и привязанности.

— Вам надо уезжать?

Я заверил ее, что мне очень надо уехать.

— А то вы можете остаться. Папа сказал.

— Мистер Дюпре врач, — объяснил Фултон. — Его, наверное, ждет больной. А ведь так оно и было.

В восточном направлении на дорогах в это утро происходило нечто, напоминавшее чудо. Многие ведут себя в заведомо последние свои часы непристойно. Мерцание, забравшее с собой Спин-оболочку, практически все восприняли как генеральную репетицию перед последним ударом неумолимого рока. Кто из нас не вслушивался с замиранием сердца в зловещие прогнозы: вспыхнувшие леса, обжигающе жаркий воздух, кипящие водоемы… Неясным оставалось лишь день или неделя — на сколько растянется мучение и как скоро подоспеет на помощь смерть.

И потому разбивались витрины и изымалось из них то, что приглянулось, руки тянулись к тому, чем обделила жизнь; мужчины бросались на женщин, иные из них обнаруживали, что сдерживающие факторы перестали действовать и на жертв, так что не одну мошонку сокрушили колени и когти внезапно обретших силу и решимость представительниц «слабого пола». Старые счеты сводились при помощи пистолетов, выстрелы трещали по малейшему поводу и без повода. Самоубийствам потеряли счет. Я подумал, что Молли, если она не покончила с собой при первом же проявлении мерцания, теперь почти наверняка поставила точку, где-то в глубине души довольная тем, что ее мудрый план осуществился по-задуманному. По этой причине я даже пожалел ее — в первый и единственный раз в жизни.

Но не обошлось в этом море беззакония и без островков здравого смысла, вежливости и героической доброты. Один их таких островков я обнаружил на шоссе «Интерстейт-10» па границе Аризоны.

На время мерцания к мосту через реку Колорадо выслали подразделение национальной гвардии. Гвардейцы исчезли вместе с мерцанием, не то согласно распоряжению сверху, не то и без такового, просто разбежавшись по домам. Мост в их отсутствие мог бы превратиться в затычку на шоссе, в место кровопролития.

Но не превратился. Движение гладко и спокойно протекало в обоих направлениях, управляемое дюжиной добровольцев с мощными аварийными фонарями, в штанах и куртках со светоотражением, извлеченных из багажников. И даже самые нетерпеливые, стремящиеся докатить до рассвета до Ныо-Мексико, Техаса, а то и до Луизианы, если не расплавятся их моторы, даже они, казалось, понимали, что необходимо терпеть, что попытка прорваться вне очереди никчемна. Не знаю, долго ли продлилось это состояние и какое стечение доброй воли и внешних обстоятельств его создало. Может быть, человеческий фактор поддержала благоприятная погода. Невзирая на катящуюся на нас с востока катастрофу, ночь выдалась извращенно прелестной. Россыпь звезд в прохладном ясном небе, порывистый ветерок, уносивший вонь выхлопа и ласкавший физиономии с материнской нежностью…

Я подумал, не остаться ли добровольцем в какой-либо из местных больниц. В Пало-Верде и Блайзе я наезжал для консультаций. Или в окружном госпитале Ла-Пас в Паркере. Но для чего? То, что надвигалось, ничем не излечишь. Морфин, героин — вот и все доступные полумеры, возможные, если больничные аптеки еще не разграблены. Кроме того, Фултон не наврал Джоди. Меня действительно ждал пациент.

Меня гнало чувство долга. Донкихотство, конечно. Что бы там с Дианой ни приключилось, этому не поможешь. Тогда к чему этот дальний путь? Просто чтобы себя занять перед концом света. Чтобы руки не дрожали, нужно их чем-то занять. То же самое и для мозга, чтобы не впадал в панику. Однако Чувство долга не объясняло ощущения срочности, желания увидеть Диану, толкнувшего меня в машину и погнавшего в дорогу, еще когда не исчезло мерцание, и теперь, по всей видимости, лишь усилившегося.

Я миновал Блайз, пронесся мимо спящих торговых точек и бодрствующих заправочных станций, вокруг которых кое-где кипели страсти. Здесь небо казалось темнее, звезды ярче. Мои раздумья прервал телефон.

Шаря в кармане, я чуть не съехал с дороги, притормозил. Мимо с воем пронесся внедорожник.

— Тайлер, — простонал Саймон.

Прежде чем о смог продолжить, я торопливо выпалил:

— Дай мне свой номер, пока связь не прервалась.

— Нельзя. Я…

— С домашнего или с карманного звонишь?

— С карманного, но иногда его носит с собой Аарон.

— Я без крайней надобности не позвоню.

— Да ладно, теперь это не имеет значения. — Он продиктовал мне номер. — Но небо-то ты видел, Тайлер? Наверное, видел, раз не спишь. Это ведь последняя ночь мира, так?

Какого черта он спрашивает об этом меня! У него этих последних ночей уже три десятка лет набралось. Он большой спец в последних днях, ночах, минутах…

— Что с Дианой?

— Я хотел извиниться за последний звонок. Потому что…

— Как она?

— Я как раз об этом. Какая теперь разница…

— Она умерла?

Пауза. Долгая. Затем, обиженным голосом:

— Нет. Нет, не умерла. Но не в этом дело.

— Воспаряет выше крыши, дожидаясь Пришествия?

— Не надо оскорблять мою веру, — еще больше обиделся Саймон, а я с невольным злорадством зарегистрировал: мою веру, сказал он, не нашу.

— Потому что, если нет, то ей все еще нужна медицинская помощь. Она все еще больна, так, Саймон?

— Да. Но…

— Ты можешь, наконец, сказать, что с ней случилось?

— Тайлер, через час взойдет солнце. Ты, конечно, понимаешь, что это означает.

— Пока я ни хрена не понимаю и не собираюсь ни о чем гадать. Я на шоссе. И прибуду на ваше ранчо еще до рассвета.

— О нет, нет, только не это… Нет, нельзя… Я…

— Почему? Какая разница, если все равно конец света?

— Ты не понимаешь. Происходящее не есть просто конец мира. Это рождение мира нового…

Похоже, он настроился меня просвещать.

— Саймон, не отвлекайся от темы. Она говорить в состоянии?

Голос его дрожал. Он на грани срыва. А кто сейчас не на грани?

— Еле шепчет. Еле дышит. Страшно похудела.

— Давно? Резко?

— Не знаю… Давно началось, постепенно.

— Когда выяснилось, что она заболела?

— Да уж не одна неделя… Да нет, какая неделя… Месяц… а то и два.

— Ее лечили? — Молчание. — Саймон!

— Нет.

— Почему?

— Это не казалось необходимым.

— Кому?

— Пастору Дэну.

И ты не послал его в… — подумал я.

— Надеюсь, ваш пастор Дэн изменил свое мнение.

— Нет.

— Если нет, ты должен мне помочь до нее добраться.

— Не надо, Тайлер. Это не принесет добра.

Я уже всматривался в окрестности, искал поворот. Воспоминание смутное, но на карте я в прошлый раз сделал отметку. Безымянная дорога через какую-то высохшую трясину.

— Она обо мне спрашивала? Молчание.

— Саймон, Диана спрашивала обо мне?

— Да.