Пчелиный пастырь

Горилла настаивал, чтобы Эме приехал в Баньюльс в последний раз. Вечером, благоухающим плодами, мужчины и женщины отправились к полосатому навесу — полосы были апельсинового и зеленого цвета; навес был воздвигнут меж двумя враждующими кафе. Еще недавно городок спал, сон его был отягчен заботами и злобой, и вот он пробудился. Суровые дома, выстроившиеся фигурной скобкой, украшенные скромными балконами, казалось, сдерживают движение толпы, направляют его между собой и парапетом, растягивают вдоль Маренды.

Толпа течет по Дуну, по улице «Муссю Майоля», по бульвару Пюиг дель Мае, и волна людей растет, разливается перед мэрией, окружает ярмарочные постройки. Воздух пахнет ванилью, здесь продают белую нугу, лакричные трубочки и знаменитые «шиши фрежи» прежних дней — тяжелые пирожки с шоколадной начинкой, которыми торгует лоточница и которыми объедаются дети. Когда Эме подходит поближе, его затягивает в этот людской водоворот: сдержанность не принадлежит к высшим добродетелям каталонцев. В толпе мелькают пожарные, военные (главным образом летчики), матросы с рыболовецких судов и военные моряки.

Все слоняются, то внезапно ускоряя шаг, то возвращаясь, то останавливаясь в нерешительности, то делая причудливые зигзаги. Цвета лишены оттенков. В основном цвета темные, морские — это из-за войны, так что всё кричаще-яркое, будь то платье дерзкой девчонки, рассеянной женщины или неожиданно возникший здесь мундир, режет глаз. Оливковые лица, черные брови, носы с горбинкой, здесь нет места нечистой совести. Сагольс был прав, что заставил его прийти сюда. Он должен все знать об этих людях.

Он прошел мимо цирка. Ему не хочется идти туда. Пожалуй, совсем не хочется. Но Горилла отходит от группы ветеранов первой мировой войны, таких же связанных в движениях, как их знамена в чехлах — в струйках света видны только металлические наконечники. Ветераны одеты парадно. А наряднее всех, почти по-мексикански наряден Сагольс — короткая куртка цвета зеленого миндаля, фиолетовая рубашка в мелких цветочках и красный пояс в тон каталонской шапочке с кисточкой.

Позади них прокладывают себе дорогу в толпе музыканты — оркестранты коблы, несущие инструменты раструбами и грифами вверх: высокий узкоплечий детина с волосами, смазанными жиром, держащий миниатюрную флейту, его товарищ, доходящий ему до пояса, две медные, начищенные до блеска трубы, скрипка, длинная теноровая скрипка, а замыкает шествие хромой: он тащит контрабас, словно гигантского скарабея.

Сагольс подходит к офицеру в военной куртке.

— Спасибо, майор! Баньюльс говорит вам: «Спасибо!» Кобла говорит вам: «Спасибо!» Сардана говорит вам: «Спасибо!» Я знал, что вы придете. Вы останетесь с нами. Вы с нами! Вы все увидите! Вы все поймете!

Так он и думал — эта огромная обезьяна сентиментальна! У нас на Севере сентиментальность начисто отсутствует, несмотря на наших Жилей, Мартен-Мартинов, на наши фарсы, эти comtnedia dell’arte. Горилла театральным жестом раскрывает объятия и прижимает Лонги к груди. Надо было повторить трюк Анжелиты! Эме чуть не задохся в объятиях Сагольса, но вот Горилла отпускает его и снова заключает в объятия. У Эме трещат ребра — ой! больное плечо! медведь! — но вот наконец он отпущен на волю; щеки у него исколоты синей бородой гиганта, от которого несет чесноком.

Эме отдувается. Ему аплодируют. Горилла подмигивает. И вот майора окутывает жирный запах вафель.

В шапито Гориллу окружают поджидавшие его танцоры. Как они молоды! Молодость Эме уходит вместе с ними. На тонких, мускулистых танцорах бархатные штаны цвета сливы, завязанные на икрах, короткие куртки, напоминающие куртки тореадоров, и кроваво-красные каталонские шапочки — фригийские колпаки-насмешники.

Горилла что-то говорит им. Они внимательно слушают. Взявшись за руки, они начинают фарандолу, которая пробует шаг. Толпа увлекает майора за собой, он останавливается. Горилла делает знак, чтобы он поднялся на возвышение. Эме колеблется. Довольно и того, что он видит это возвышение, на котором уже полным-полно официальных лиц. Он узнает префекта; рядом с префектом приятель Лонги — начальник канцелярии Дюкатель; тут и новые чины с трехцветной перевязью. Нет, его стул останется незанятым.

Пора. Раздается призыв флейты-пикколо. По спине пробегает дрожь. Этот призыв обращен ко всем. Со всех сторон подходят опоздавшие, где-то шатавшиеся, сомневающиеся, циники и даже лжецы. Все названы своим именем. Призыв флейты схож с пастушьей свирелью. У нее вкус старого вина, струя которого течет из бурдюка.

У возвышения (вот это мысль — изменить привычный порядок в театре! Почетные лица на сцене, а танцоры в зале!) Горилла взбодрил свою труппу.

Santa Espina взрывается, как удар грома в Карансе. Вся сдержанность растворилась в этом порыве, и из тысяч грудей вырвался чудовищный хрип, поднявшийся из подвалов, тюрем, лагерей, крепостей:

В эти черные годы Santa Espina сделалась сестрой ночи, тайной, стала священной сарданой — сарданой Свободы. Она крадучись вышла из «Первых тактов», она воспевает обручение мира со Свободой.

Музыканты, сидящие напротив официальных лиц на трибуне, похожи на бандитов-трабукайров. Стройные танцоры повинуются им. Короткие шаги вперед. Хоровод качается. Теперь шаги становятся длинными — длинные шаги влево, длинные вправо. Руки одновременно взмывают в воздух и протягивают к небу V. Черчиллевское «Victory»[140] существует две тысячи лет.

Эту сардану толпа поет как гимн. Каталонский язык катит все горные потоки в ущелье ее глотки.

Голос толпы замирает. Танцоры образуют розу хоровода. В этот вечер сардана ясно показывает свой мужественный облик. Только из-за разложения нравов она приняла женщин. Теперь она снова стала танцем воинов. Но конечно, никогда не будет она такой, как майским вечером 1943 года, когда Эме Лонги случайно забрел в «Первые такты» и увидел, как ее танцуют «бандиты».

Сегодня она самоутверждается у всех на глазах. Она была языком тьмы, как слишком поздно понял это Герхарт Линдауэр.

В этой счастливой толпе только чужак Лонги предчувствует, что близится апогей.

А теперь в представлении могут принять участие и девушки в разноцветных шалях. Они очень изящны, но пока еще не соблазнительны. Эти модели Майоля — еще почти девочки. Китайская киноварь сверкает под ацетиленом. Электрическая синева павлиньего пера, которую Эме Лонги пытался запечатлеть на полотне в оливковой роще Сере, затмевает фосфоресцирующую зелень морских глубин. Они прыгают в своих сандалиях, эти дочери моря и гор.

Сардана призывает его, как тамтам призывает дождь. Тут-то и чувствует Эме, что происходит нечто непредвиденное, чего он в глубине души ждал. В чем дело? Другие тоже спрашивают себя об этом. Распорядитель о чем-то спорит с Сагольсом. Похоже, что они переругиваются. У чиновника возмущенный вид. Скоро все становится ясно. Мальчики и девочки, которые знали во время войны лишь запреты и голод, разбивают церемониальный круг. Их десять, двенадцать, двадцать. Они танцуют для себя. Они не хотят смотреть, как танцуют другие. Освобождение? Вот они и освобождаются! Плевать они хотели на изменение порядка самого зрелища. В стариках идет борьба между нежностью и негодованием. Они опять отступают. Как можно сердиться, глядя на такое множество белых зубов, которые смеются вместе с черными глазами?

140

Победа (англ.).