Байки офицерского кафе

Каждый призыв в части возникал армянский бунт. Молодые, приехавшие из Армении, почему-то всегда считали, что теперь в части будет все совсем не так, как до них. Что теперь порядки будут устанавливать они. В один из вечеров это, как правило, выражалось в открытом неповиновении сержантам с применением против них физической силы. Армян было много, и они думали, что поэтому они непобедимы. Каждые полгода сержанты, которые также были самых разных национальностей, совместно с офицерами «месили дашнаков», выравнивая их гордый профиль и делая, путем мануальной пластики, его более адаптированным к славянскому. После этого все вставало снова на свои места. На первый взгляд, управлять таким войском просто невозможно. Не говоря уже о решении разведывательно-диверсионных задач в тылу противника. Однако это отнюдь не так. При формировании 459 отдельной роты спецназ из Чирчикской, Капчагайской бригад было отправлено по одной группе. Из Лагодехской — две. Так вот, по свидетельству офицеров роты, самыми лучшими были лагодехские солдаты. Сто семьдесят третий отряд, сформированный в Лагодехи, также был укомплектован и начал боевую деятельность намного эффективнее 154-го и 177-го, уже находившихся в Афганистане с 1981 года. Да и до самого вывода войск оставался одним из самых результативных.

В чем же секрет, спросите вы?

Их много, но один из них — знание национальных особенностей подчиненных.

В карауле отдыхающей смене запрещено укрываться шинелями. Не вдаваясь в причины этого запрета, скажу лишь, что спать все же лучше, укрывшись. Спать, если холодно, одетому в шинель, как того требует устав, не здорово. Поэтому обычно караульные стремятся нарушить этот запрет. Однако начальник караула и проверяющие лица борются с этим нарушением. Как-то раз, будучи начальником караула, я засек, что мои старослужащие и сержанты спят под шинелями. Я приказал унести шинели. Когда молодой боец выполнял мою команду, один из сержантов сказал ему на родном языке что-то. Языка я, конечно, не знал, но о сути сказанного догадался. Мол, начкар все равно сейчас ляжет спать — его время отдыха. А ты тем временем нам шинели обратно принесешь. Тогда я сказал магическую фразу: «А кто шинелями в карауле накроется, я того все..!».

Разочарованию моих подчиненных не было предела. А суть была вот в чем. На Кавказе считается страшным оскорблением, если ты ругнулся, упомянув кого-то из родственников. Если для русского человека «е… твою мать», как с добрым утром, то на Востоке это воспринимается буквально. Тем не менее, как бы в шутку, они иногда переругиваются. «А я твой рот… А я твой жоп… А я…» — и так далее. Причем здесь могут упоминаться все родственники. Самым страшным считается сказать: «А я е… твое все и живое, и мертвое!». Это означает, что у собеседника не осталось ничего не оттраханного и никого нет из родственников ни среди живых, ни среди мертвых, кого бы не коснулся детородный орган оппонента.

Если человек не хочет, что бы кто-то делал то или иное, он часто говорит: «Я того все кто сделает то-то». И тогда считается, что если другой человек знал, что так было сказано, и все равно сделал что-то, что говоривший как бы запретил, его действительно поимел говоривший. Дурь, конечно, но таковы национальные особенности. Именно знанием их я и воспользовался. Скажу, что сразу после сказанного мной, сержанты по-русски молодому сказали, чтобы шинели не приносил.

Мой сослуживец Вася Шараевский, командуя «партизанами», даже строил их таким образом. Он объявлял: «Кто не встанет в строй через минуту, того все…». Самое смешное в том, что взрослые мужики, призванные на переподготовку, спешили в строй, услышав это. До этого можно было подавать команду «Рота! Становись!» хоть до второго пришествия Христа.

О том, как болезненно реагируют местные на всякого рода ругательства, может свидетельствовать такой случай. Однажды Гриша Бородин, будучи начальником караула, был свидетелем такого диалога двух арестованных. Армянин подрался с азербайджанцем и теперь, сидя в разных камерах гауптвахты, переругивались, виртуально трахая родственников друг друга самыми извращенными способами. Когда же не осталось девственников ни с той, ни с другой стороны, один из них нашелся и выдал фразу: «А я имел тот гвоздь, на котором висит портрет твоей семьи!». Что тут началось! Оскорбленный таким изощренным способом чуть не вынес дверь своей камеры, пытаясь добраться до обидчика.

Порнография или реклама?

Условия жизни холостых офицеров в Лагодехи были не райские. Однако вполне сносные, по сравнению с некоторыми другими местами службы. В части работала офицерская столовая, где нас за сорок рублей в месяц вполне прилично кормили. Правда, бывали периоды, когда повариха — жена замполита батальона связи, увлекалась обеспечением своей семьи… Но в целом, жить было можно.

Для проживания холостым предоставлялось общежитие. Одна из квартир финского домика, выделенная нам, в момент моего приезда была отделана, как говорили ее обитатели, «под пещеру». Если исключить одну из комнат, где проживали два хозяйственных и почти не пьющих «старлея», то все остальные комнаты были лишены обоев и каких-то других украшательных излишеств. Из удобств в домике был только свет.

Спустя некоторое время мы с Шурой Косинцевым оклеили и свою комнату, и «общий зал», где проходили «винные сессии», вполне приличными обоями, покрасили полы, побелили потолок. При этом на все мы истратили одну из наших лейтенантских зарплат. «Общага», в целом, и наша комната, в частности, преобразились. Чтобы было не скучно, стены своей комнаты мы оклеили вырезками из различных и, главным образом, «вражеских журналов», несущих чуждую нашему строю идеологию. Однако обнаженные девицы были совсем не чужды нашему восприятию, тем более живых в Лагодехи днем с огнем не сыскать. Оба мы неплохо рисовали и оформили «общий зал», расписав его стены сюрреалистическими сюжетами «а ля Дали», а свою комнату украсили плакатами своего изготовления.

Правда, дебют моего первого плаката был неудачным. В разгар ремонта в «общагу» прибыл комбриг, подполковник Фисюк. Увидев на двери нашей комнаты плакат, где на фоне силуэта в шляпе была изображена рука с револьвером и надпись поясняла, что «собакам и падшим женщинам вход воспрещен», он пришел в ярость, почему-то приняв запрещение на свой счет. Разрывая плакат на куски, Фисюк громогласно интересовался, кто он, собака или падшая женщина. Опустив глаза долу, я сказал, что он может выбрать любой из вариантов, наиболее близких ему по духу. Не уверять же мне его, что это к нему вообще не относилось. Кстати, это не относилось вообще ни к кому. Мы также не были против и визитов падших женщин, но, к сожалению, в Лагодехи они были в дефиците или на нелегальном положении.

Ремонт был закончен. Но Фисюк явился к нам вторично лишь через полтора года. Причем его сопровождали новый начштаба Пак Валерий Матвеевич и замкомбрига по кличке «майор Вихрь», прозванный так за свою резкость и стремительность.

Зайдя к нам в комнату, комбриг тут же завел песню о том, что у нас с Саней извращенная психика, коль мы оклеили свою комнату порнографией.

Не знаю, чем бы закончилось это посещение, может быть, он начал бы срывать изображение девиц со стен. Однако девки уж больно были хороши. Поэтому Пак вступился за нас.

Немного картавя, он сказал:

— Нет, товарищ полковник, это не подногдафия. Это дегдлама (реклама).

Поддержал его и Вихрь:

— Да! А это и вовсе актрисы, — сказал, он ткнув пальцем в обложку британского журнала «Дейли Миррор». — Это как ее… — Вихрь нагнулся, чтобы прочитать, и, завершив чтение, довольно заявил: — Это актриса Дейли Миррор!

Фисюк с уважением посмотрел на своего просвещенного зама.

Обалдев от такого поворота, я не преминул их подъелдыкнуть:

— Ага, — сказал я, — а рядом ее подруга Пари Матч.

И ткнул пальцем в обложку одноименного парижского издания. Все одобрительно закивали и спустя пару минут вышли. Фисюк пред уходом давал какие-то указания, но я его не слышал. Главной задачей было не рассмеяться ему в лицо.