Возвращение домой

Представил и сам ужаснулся. Нет! Это страшно! Желать смерти человеку, какой бы сволочью он ни был. Даже Алмаару! Ведь свой же, ниобианин, вернулся же, не сдался, пришёл… «Кажется, я начинаю сходить с ума» – С тоской подумал Дюпрейн, закрывая лицо раскрытыми ладонями, со злостью, с раздражением на самого себя потёр щёки, колючие от щетины, потом глаза, лоб. А перед глазами до сих пор эта навязчивая картинка: момент смерти Алмаара, и опять со всеми подробностями… Даже самому больно вдруг стало. Защемило где‑то в груди. Да, он желал ему смерти, но когда представил её себе – явно, во всех подробностях, – понял, как это страшно… Ведь у него же тоже, как у всех остальных, когда‑то была мать. И она страдала бы сейчас за свою кровиночку… «Чёртов приказ! Почему они не рассказали всё сразу, ещё на Ниобе, что за операция? Когда ещё можно было отказаться, сослаться на что‑нибудь или придумать отговорку, подключить кого‑нибудь из своих… А сейчас… Да что сейчас? Ведь даже здесь, когда сам проходил этим маршрутом, сам всё проверял, вносил данные в карту, не думал, что ЭТО будет так сложно, и это при моём‑то опыте… Учили же убивать, легко, не задумываясь, на каждый шорох, сначала – убивать, потом – думать. И что же? Увидел этих сопляков, потаскал мальчишек по джунглям – и всё! Жалко стало!.. Эх, если б только знать всё заранее… Не выполни теперь приказ, и сам загремишь по всей строгости. Сейчас из‑за войны с этим не шутят…»

Дюпрейн со вздохом отнял руки от лица и тут встретился с Тайлером глазами. Вид у парня был странным: белый, аж серый, как будто помертвевший разом, огромные, нечеловеческие глаза, а в зрачках – продолговатых, как у кошки, зрачках! – неописуемый ужас и нестерпимая, просто немыслимая боль. Закушенная почти до крови губа. Но самое жуткое – эти глаза! Они словно в душу глядели. Дюпрейн в этот момент мог поклясться, что парень «читает» мысли, и сейчас именно это он и делал! И зрачки эти! Как тогда, когда мину обезвреживали… Ужас какой‑то!..

Да‑а, это уже тихое помешательство! Старею!.. Пора на пенсию, видать…

И Дюпрейн взялся за свой автомат, проверил обойму, сменил на новую, полную, остальные патроны отдельно, насыпом, переложил в подсумок. Оставил только один. А когда поднял голову, даже удивился невольно: солдаты его, не дожидаясь приказа, занимались подготовкой оружия. Наконец‑то, стали превращаться в ту команду, о которой он так мечтал. Алмаар вот только и здесь, как всегда, не слава Богу! Автомат по боку, сидит, ботинки шнурует. Далеко, видать, бежать собрался. Да Тайлер, – как варёный! Будто пришибленный, еле двигается. И глаза пустые и бледный до сих пор. Не заболел ли?…Дождался, когда все собрались, и сказал:

– Эй, Алмаар! – Янис вскинул глаза, скорее инстинктивно потянулся рукой за автоматом. И Дюпрейн бросил ему под ноги патрон, тот, который приберёг заранее. – Это тебе, рядовой, чтоб было, чем застрелиться в другой раз. А то вдруг меня рядом не окажется!

Кто‑то из парней хохотнул, наверное, Моретти, Алмаар вынес и это унижение – всеобщее унижение и новое объявление недоверия – спокойно, на лице ни один мускул не дрогнул, лишь глаза вспыхнули и сразу погасли. Волевой парень, может сдержаться, если хочет…

– Ну, ладно, будем пробовать пробиваться через дорогу дальше, – заговорил Дюпрейн, поправляя лямки рюкзака. – У моста нам делать нечего, пойдём в сторону Флорены… И соблюдайте осторожность! О нас уже все знают. И, скорее всего, ждут, или облаву устроили…

Небо к этому времени начало светлеть, хотя до восхода солнца оставалось ещё больше двух часов. А птицы, дневные птицы, уже заметно оживились, приветствовали начало нового дня, торопили с рассветом. Сумерки редели с каждой минутой. Начинался ещё один день. Такой же, как и вчерашний, для окружающей природы, для каждого дерева, для каждой птицы, для каждого цветка и листика. Но это был ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ на счету тех, кто пробирался сейчас через джунгли с отчаянием обречённых и с надеждой на успех. И никто из них не мог знать, чем он закончится, этот день, день, который только начинался…

О еде забыли все, даже Янис молчал – ни слова упрёка. Забыли и об отдыхе тоже. День этот превратился в один сплошной, непроглядный кошмар, о которого не отделаться, как ни старайся. Где они только ни побывали!

Прошли почти двадцать километров вдоль дороги до тех пор, пока не наткнулись на сионийцев. Те установили плотный заслон, прямо через лес. Машины! Солдаты! Шум и гам! Через дорогу не перейти – её оцепили, через каждые 150 метров в пределах видимости стояли вездеходы с готовыми к стрельбе крупнокалиберными пулемётами. Сунься – и начнётся стрельба, как в тире! Днём и пробовать не стоит!

Они ушли в глубь леса, к самой реке, но и Чайна была перекрыта. Катера с солдатами сновали туда‑сюда, не переставая, а приборы слежения реагировали на каждый всплеск. Квадрат их нахождения вычислили предельно точно. И ни одного слабого места, ни одного неперекрытого участка в этом заслоне, ничего, где можно было бы предпринять попытку вырваться из окружения. Это была облава, облава по всем правилам, только что без красных флажков.

Сейчас их спасало лишь то, что они находились в постоянном движении, перемещались по этому квадрату с места на место, отдыхая минут по 15, не больше. А над головами низко, почти касаясь макушек деревьев, кружили аэролёты. Зависали в воздухе, пытаясь уловить под собой движение, опускались ещё ниже, но лес был очень плотным и густым, листья и лианы переплелись, как единая маскировочная сетка, засечь сверху хоть что‑то оказалось невозможно. Пролетая над предполагаемым местом нахождения диверсионной группы, сионийцы включили компьютер, выдававший один и тот же текст строгим, суровым голосом:

– Ниобианские солдаты! Мы знаем, что вы тут! И вам не уйти! Мы также знаем, что вы нас слышите! Предлагаем вам сдаться, всем и с оружием! Обещаем каждому из вас неприкосновенность и положение военнопленных со всеми положенными по закону правами!.. Вы можете сдаться любому патрулю, любому сионийскому солдату!.. Ваша безопасность гарантируется нашим командованием!.. – текст повторялся слово в слово. И так весь день, пока не стемнело. Сионийцы боялись за мост через Чайну, боялись за свой город, боялись самого факта присутствия противника на своей территории, в своём тылу, и поэтому организовали всё на высшем уровне, с привлечением всей необходимой техники и большого числа людей. Но при всём этом они не просто ждали, когда враг придёт и сдастся сам, они принимали меры, и постепенно кольцо начало сжиматься. Сионийцы прочёсывали каждый метр, каждый куст, ощупывали землю, чуть ли не руками.

О том, что возможность вырваться уменьшается с каждым часом, первым заметил Дюпрейн, когда они попытались вернуться назад, туда, где прошлой ночью пытались перейти магистраль. А там уже вовсю сновали солдаты, прочёсывали лес, и следы пребывания диверсионной группы были ими найдены, несмотря на всю старательность и осторожность Дюпрейна. И это подтверждение присутствия врага лишь добавило сионийцам бдительности и упорства.

Кольцо сжималось!

Весь день Джейк был как на автопилоте. Шёл следом за капитаном, бежал, когда бежали все, затаивался, если они подбирались сильно близко к сионийским солдатам, отдыхал и пил воду, когда отдыхали и пили остальные… Он делал всё это и ничего не видел перед собою, ничего не слышал или, скорее, попросту не воспринимал. Их дальнейшая судьба теперь его интересовала мало, по крайней мере, весь этот день с того момента, когда ему удалось «заглянуть» в мысли капитана. Он поймал не мысли, а злость, ту ненависть и все те чувства, которые испытывал Дюпрейн, тщательно представляя себе смерть опостылевшего Алмаара. Именно эта злость и позволила Джейку во всех подробностях «увидеть» картину. Увидеть смерть Алмаара именно такой, какой она представилась капитану. Странно, но вместо Яниса Джейк видел самого себя и видел настолько хорошо, что заныло, заболело в груди, шевельнулось что‑то страшное, будто это его грудь – не Алмаара! – пробивал обломок балки, будто его рёбра и лёгкие ломало и крушило невиданной силы взрывом!..