Возвращение домой

И ещё Алмаар! Самый ненадёжный человек! Самый опасный! Если он попадёт в руки врага, – а это наверняка случится, если уже не случилось! – нам вообще будет не на что надеяться! В крайнем случае нас будут ждать уже на руднике… Как видишь теперь, рядовой Моретти, ты подвёл всю команду, подвёл всю операцию, подвёл своего Императора, и я должен судить тебя по законам военного времени. Расстрелять, одним словом!

При этих словах они все трое вскинули на него изумлённые глаза. Огромные и напуганные на бледных фосфорицирующих в темноте лицах. У Моретти же в глазах стояли невыплаканные слёзы, слёзы стыда, вины, отчаяния и ужаса. «Вот чёрт! Ведь это же ещё дети! Чего от них можно хотеть? Дети… Одели в форму, сказали: „надо!“, а научить, заставить делать, что надо, забыли! Чёрт! Он же сейчас разрыдается…» – подумал с досадой Дюпрейн, кусая губы. Опять отвернулся, пряча лицо. Они не должны видеть его досаду, его разочарование… Совсем после этого потеряются, пропадут, как бойцы.

А как же тогда жёсткие меры? Как теперь быть? Как их наказывать? Как их учить этой жестокой жизни?.. И ещё чёртов Алмаар из головы не идёт! Пойди, поймай его теперь, паршивца!.. Улизнул всё‑таки, сволочь!

Дюпрейн задумался, прикидывая в уме план дальнейших действий. Отступать теперь нужно, уйти в глубь леса, затаиться на время. Хотя бы до следующей ночи. Разведать бы только, что там и как, пока не рассвело, узнать обстановку. Как там теперь? Что сионийцы предприняли? И сколько их там? К чему они готовятся? Какие меры приняли? Да, не получилось у нас всё сделать тихо, придётся идти напролом с такими, вот, вояками…

Задумался и не сразу услышал посторонний звук, какой‑то еле уловимый шорох. А когда обернулся, Алмаар – целый! живой! невредимый! – как ни в чём не бывало подошёл и сел на землю рядом с ребятами. И они все четверо посмотрели на Алмаара так, словно увидели привидение.

– Как… ты здесь?! – первым спросил, наконец, Дюпрейн и, оправившись от этого тихого шока, добавил уже уверенным голосом, голосом командира: – Как ты здесь очутился? Рядовой…?

– Пришёл – и всё! – Алмаар пренебрежительно пожал плечами, но в этом движении уже не чувствовалась та привычная, свойственная ему всегда и во всём беззаботность, неприкрытая бравада и рисованность. Видно было, что и сам он с трудом верит в то, что вновь оказался в привычной ему обстановке, среди знакомых людей, среди своих, – ниобиан! – как бы плохо они к нему ни относились. Бледный до жути, просто белый, по‑мальчишески взъерошенный, с дрожащими руками, но в поджатых губах, в уголках глаз – застыла решимость, почти отвага, но без геройства. И испуг! Словно он впервые осознал серьёзность происходящего!

«Вернулся! Вернулся назад! – Дюпрейна эта новость шокировала, такого он не ожидал, тем более от Алмаара. – Через дорогу мимо сионийцев, готовых открыть пальбу на любой шорох! Через заминированную обочину! Или он просто запомнил, где и как шёл в первый раз?.. Запомнил? Этот разгильдяй?! С его‑то беззаботным наплевательством! И нас сумел найти! В лесу, ночью! Один! И без патронов!? Следопыт чёртов! Ведь может же, всё может, если жить захочет!» И Дюпрейн глянул на Алмаара, впервые почувствовал к этому типу странное, совсем новое чувство и понял сразу, это уважение. Невольное уважение профессионала к человеку, который хорошо – без помарки! – сделал опасное, рискованное дело. Но уважение это, не успев родиться, пропало так же внезапно, стоило Дюпрейну вспомнить о провале операции и о том, кто в этом был виновен. «Жить, значит, захотел, подлец! До своих вернулся! Пришёл! Подвёл команду, подвёл всю операцию! Один – подвёл всех! И ещё хватило наглости после этого назад прийти?! Подлец! Невиданная наглость! Просто поразительная!.. Ведь пристрелю же, паршивца, и рука не дрогнет!.. Неужели ты сам этого не понял?! На смерть ты вернулся, дружок! От моей пули, от моей руки…»

– Пришёл, значит, да? – чуть слышно страшным голосом спросил Дюпрейн, и слышно было, как клокотали в его груди ярость и ненависть к этому человеку. А потом вдруг заорал, срывая горло надсадным криком: – Вста‑а‑ать!!!

От этого вопля они вздрогнули все четверо, разом моргнули. Каждый понял, ЧТО сейчас будет. И Янис тоже понял. Но поднялся он нарочито медленно, даже бровью не повёл, только в чёрных зрачках его холодным пламенем полыхнула ненависть.

– Именем Его Величества… – медленно начал Дюпрейн зачитывать приговор, чётко выговаривая каждое слово, словно вкладывая совсем иной, понятный только ему смысл, глядя прямо в эти зрачки – с ненавистью неменьшей. Пистолет он выхватил из кобуры ещё раньше незаметным для всех движением.

– Да к чёрту ваш устав, капитан! – не выдержал Алмаар, перебил резко. – К чёрту всё это, все эти формальности! Хотите стрелять – стреляйте сразу! Ну!! – и он сделал широкий шаг навстречу, глядя без страха, с вызовом. Весь его страх остался где‑то там, на той стороне дороги… Разве объяснишь им всем… Разве сможешь рассказать словами то, что он пережил за те полчаса, поведать о том, – и какими словами? – что выпало на его долю? Один! Совершенно один! С пустым автоматом! Без единого патрона! В чужом лесу! На чужой земле среди выстрелов и криков – чужих криков и чужих выстрелов! И – один!!!

Да уж лучше действительно смерть, чем ещё раз такое!.. Это унижение, это недоверие, эта подозрительность от своих же, от ниобиан! Сейчас Янис был согласен даже на смерть от рук капитана, хоть и ненавидел этого человека всей душой, всем своим существом! Знал: здесь, в этой команде, он – один! И никто никогда не заступится за него, никто не пойдёт против капитана, все примут всё, как должное, как и в тот, в первый раз, когда этот же «Бергстон» хищно целился в него, здесь, в этом отряде, среди этих же ребят он был лишним… Ну и пусть, пусть смерть! Но безоружным он больше и шага не сделает…

Но Дюпрейн не выстрелил. Нет! Он не позволит этой сволочи так легко уйти и сам не пойдёт у него на поводу. «Стреляйте!» Мерзавец! Да с каким вызовом, с каким гонором, с какой дерзостью! Проклятый уголовник! Он коротким, но точным ударом закатал этому паршивцу со всей силы стволом пистолета под рёбра. Такой удар мог их запросто сломать, но Дюпрейн всем сердцем желал, чтобы Алмаару стало больно, очень больно. Как же он его ненавидел, но знал, если бы выстрелил сейчас, спустил курок, – сочувствие остальных осталось бы на стороне дезертира, а его – капитана – при любом раскладе не сумел бы понять никто.

Янис задохнулся от неожиданной боли, закашлялся, согнулся пополам, закрываясь руками, но, вместо того, чтобы отступить, сдаться воле капитана, неожиданно в стремительном броске кинулся вперёд, на Дюпрейна. Тот не ожидал такого выпада, даже сообразить ничего не успел, а они оба уже покатились по земле.

Джейк кинулся с места первым – разнимать. Кордуэлл тоже вовремя пришёл на помощь. Вдвоём они сумели оттащить Яниса, а Моретти придержал Дюпрейна, сидящего на земле. Конечно, капитан мог бы стряхнуть этого дезертира с себя одним движением, но всё получилось неожиданно, ярость так и кипела в нём, он и сейчас мог бы легко избавиться от Моретти, но, видимо, сам понял, что, ввязавшись в эту нелепую драку с Алмааром, совершил непростительную глупость. Непростительную в первую очередь себе самому. Потерял самообладание, не удержался, хотя после всего, что произошло, и не удивительно.

Вытирая кровь с разбитой губы, – «Достал‑таки, гадёныш!» – Дюпрейн медленно поднял голову, посмотрел на Яниса. Тот ещё вырывался из сдерживающих его рук, яростно скаля зубы и сверкая глазами, а потом, встретив взгляд Дюпрейна, неожиданно затих, сник разом и заговорил без крика, без психа, но с ненавистью, и поэтому тщательно выговаривая каждое слово:

– У меня не было ни одного патрона. Ни одного! Пустой автомат! Благодаря вашей милости, капитан! Мне даже застрелиться было б нечем, в случае чего… И если вы думали, что я сдамся, то ошибались! Очень ошибались… Да отпустите же вы меня, наконец! – крикнул он вдруг со злостью и ещё сильнее дёрнулся.