Возвращение домой

– Это, что, теперь самое важное для тебя дело? Выяснять, кто такой Кийрил? Я, кажется, говорила: никаких разговоров, никаких встреч! Запрещаю! И ему скажу! Так скажу, что сразу твоё имя забудет.

Кайна рассмеялась. Все эти разговоры, предупреждения, почти запугивания, как с маленькой. Да, мама временами бывает строгой, очень строгой, но она одного до сих пор не поймёт: дети‑то растут. И я уже не ребёнок. После десяти лет городской жизни среди людей, многое повидала. Сама понимаю: что можно, а что – нельзя… Знакомство с Кийрилом? Какое там знакомство? Я всё ещё не знаю его настоящего имени. А пока не знаешь, какие тут могут быть отношения? Даже дружеских и то быть не может, не то что…

Зря мама боится, зря. Какая тут свадьба? Что за глупости?

Хотя и себе самой Кайна боялась признаться в том, что чужак рождал в ней интерес какой‑то своей необычностью, своим поведением и даже внешностью. Скольких ей довелось встречать в городе! Многие из ларинов, ещё в интернате, пытались оказывать знаки внимания, а люди, особенно военные, обычно действовали грубо, почти нагло. Поэтому ей в таких случаях приходилось идти на крайние меры: использовать свою особую силу, действующую безотказно. Любая женщина‑ларин могла остановить насильника короткой и сильной вспышкой головной боли, лишающей сознания. После такого, конечно, и самой тяжко, слабость во всём теле, и усталость. Но зато те, кто раз попробовал, больше рук не распускали.

Сами‑то ларимны почитали своих женщин, все отношения могли развиваться только тогда, когда этого хотела сама женщина. Но людям разве это объяснишь? Они, напротив, считали гриффиток легкодоступными дикарками… До тех пор, пока не получали по рукам…

Кайна, сколько себя помнила, всегда встречала на себе восторженные взгляды мужчин, взгляды обожания и восхищения. Мужчины – все без исключения! – провожали её глазами, когда она шла по улице, пытались заводить знакомство за стойкой бара, похабно и непристойно шутили или даже предлагали деньги за услуги. Чаще всего это раздражало, злило, временами пугало, но со временем она заметила, что отсутствие реакции со стороны мужчин ей удивляет, задевает даже.

Как с этим Кийрилом!

В принципе, это был третий раз за всё время, когда они сталкивались вот так, лицом к лицу. А тип этот – ни словом, ни взглядом! И ведь он – человек! Откуда это спокойствие, это хладнокровие, эта холодная вежливость? Как его понять, чужака? Даже мысли, и те никак не «прочитаешь»!

– Опять про него думаешь? – А‑лата легко угадала её мысли, посмотрела на Кайну недовольно. Та не шевельнулась, будто и не слышала вопроса. А‑лата постучала рукояткой ножа по краю чашки, привлекая к себе внимание.

– Мои слова – пустой звук, да? Я же, кажется, просила держаться от него подальше? Даже не думать… Кайна! – позвала уже не так строго, чувствуя смятение дочери.

– Я слышу, мам, слышу! – опомнившись, она перевела глаза на мать, улыбнулась устало, – Я спать пойду, можно?

«Уж не заболела ли? – С тревогой подумала А‑лата, провожая дочь глазами, – странная какая‑то стала… Тихая совсем… Боюсь, от этой болезни лекарства нет…»

* * *

Джейк стоял, высоко подняв подбородок, держал руки у головы и даже не смотрел на гриффитку. Её пальцы, проворные и лёгкие, чуть касались кожи, и повязка, стискивающая рёбра, постепенно становилась непривычно свободной. Раньше и выдоха не сделаешь, так плотно был наложен бинт, а сейчас, сейчас можно попробовать, но страх перед болью, к которой невозможно привыкнуть, сдавливал горло.

А‑лата сворачивала бинт аккуратно. Широкие полосы полотна, вытканного ей самой. Ведь берегла на новое платье, хорошо ещё не успела окрасить, было бы жальче… И всё равно выбрасывать! Известно: всё, к чему прикасался больной, или уничтожается, или проходит обряд очищения.

Жалко. Столько хорошей ткани, столько труда. А если постирать, прокалить на солнце?

Джейк медленно натягивал на себя свободную рубашку и, скосив глаза, следил за тем, как А‑лата сворачивает полосы ткани ровными трубочками. Отвлёкся и, уже застёгивая пуговицы, вспомнил: ведь не глянул же! Опустил взгляд вниз и чуть не присвистнул от удивления. Да, А‑лата много раз говорила о серьёзности ранения, о большой опасности для жизни. Её поражала его удивительная для человека живучесть… Но такое?!

Вот они, два свежих, только‑только затянувшихся шрама, как раз у сердца, и ещё два – тоже круглые, от пуль, – правее, там, где печень. И выжить?!!! После такого?!.. В лесу, среди дикарей, не знающих ни антибиотиков, ни антисептических повязок, не знакомых с хирургией совершенно?!

Джейк сглотнул, уронил разом ослабевшие руки, взглянул на А‑лату с уважением. «Ведь это она, она смогла ТАКОЕ сделать! Какими‑то лишь травами… Может быть, здесь и есть влияние материнской крови… Она же говорила тогда… Гриффитская кровь… Их живучесть… И везение… Огромное везение… Молитвы матери и собственная вера в удачный исход дела. Всё это! Всё вместе, не иначе…»

А‑лата свернула отдельно те бинты, которые не были испачканы кровью, повернулась к Кийрилу; тот стоял, всё так же глядя куда‑то в сторону, и молчал. Она подошла, стала сама застёгивать пуговицы, поправляя воротник, подумала: «Сколько сил у нас уходит, и сил и времени, пока спрядёшь, пока выткешь, а у людей – вон, какая ткань хорошая. Ничего ей не делается. Эту одежду ещё сын Аирки носил, а по ней не видать. Да, раньше проще было, когда менялись с людьми, хоть какой‑то прок с них был… А сейчас ни в город, ни из города – не сунешься… И как ещё Кайна пройти умудрилась?..»

– Когда я смогу в город вернуться? – оторвал вдруг Кийрил от безрадостных мыслей, глянул на А‑лату сверху. Чистая речь, правильное произношение, как у тех, у зареченских, из‑за Синей Ленты. А ведь пока Кайна не сказала, и внимания не обращала, да и Кийрил всё больше молчал, больше слушал, хотя ему тогда только и было говорить… Знал десяток слов, нам и хватало, и даже мысли не возникало, что для человека он слишком уж смышлёным оказался.

– В город? – нахмурилась недоуменно, точно вопроса не поняла, а потом ответила, – Рано тебе ещё… Поживёшь пока здесь несколько дней. Обряды проведём, тогда пойдёшь… Не торопись, до полного выздоровления тебе ещё рано, всё оно там, внутри… Устанешь в дороге или рана откроется, кто поможет? – покачала головой устало, отвернулась.

– Какие обряды? Ведь я же не из ваших?! Мне и так можно! – Джейк, за последнее время отвыкший говорить громко, и сейчас не повысил голоса, но повернулся к гриффитке, стараясь поймать её взгляд, как будто хотел собой преградить ей путь, не дать уйти, не сказав ему главного: точной даты, без всяких там отговорок на местные традиции и порядки. Зачем ему это?

– А это всё куда?! – воскликнула вдруг А‑лата, протянув ему бинты с бурыми пятнами запёкшейся крови. Так резко выбросила вперёд руки, что Джейк отшатнулся с изумлением. Что к чему? Ответной реакции гриффитки он не понял и не скрыл этого. – Ты показал свою кровь… И ты был близок к последнему шагу… к шагу в «белый путь». А теперь, чтобы вернуться к живым, нужно пройти все обряды… Кровь свою очистить, нас всех, кто с тобой говорил, кто жил рядом… И мне тоже. Куда потом без этого? – голос А‑латы опять стал негромким, наставительно, по‑матерински терпеливым. Таким голосом она всегда посвящала Кийрила в простейшие правила жизни ларинов. – Кровь, она душу хранит, а душа от мира прячется, от солнца, от глаз чужих… Грех это большой, кровь показать. Великий грех. Он особого очищения требует. А то жизни потом не будет ни тебе, ни нам…

Да, с А‑латой не поспоришь, Джейк уже пробовал раньше – бесполезно. У неё всегда масса доводов найдётся. И сейчас так же. Ну что ж, очищение, так очищение. Один‑два дня не так важны. Главное – домой! Домой! В город! В свой, родной с рождения мир!..

Джейк перешагнул порог, остановился на крыльце, огляделся сверху, проводил А‑лату взглядом до тех пор, пока она не скрылась за стеной дома.