Возвращение домой

Картинка из прошлого секундной вспышкой встала перед глазами: небольшой зальчик, столики, мигающие лампочки гирлянд по потолку, музыка, люди везде – много людей – всё это всплыло в памяти во всех мелочах, но, главное, – среди массы этого народа он видел особенно чётко одно лицо – лицо вот этой вот гриффитки. Те же волосы, только собранные тогда с помощью белой косыночки, те же глаза, улыбка, фигура – вся она!

Картинка исчезла неожиданно, а вот девушка осталась, и опять серьёзная, нахмуренная, будто догадавшаяся, что слушатель её невнимателен и занят сейчас какими‑то своими важными мыслями, если судить по застывшему взгляду.

Женщина же, которую незнакомка назвала своей матерью, поняла этот взгляд по‑своему: решила, что Джейк находится на грани обморока. Опустилась перед ним, легонько встряхнула его и снова заговорила:

– Пойдём! Вставай! Нельзя! Пойдём! – эти слова он понял и без переводчика. А она всё говорила, говорила так, как обычно успокаивают и подбадривают любого больного на любой планете.

Джейк повиновался, снова лёг, не задавая вопросов и вообще не сказав ни слова. Он слушал женщину, чуть хмуря брови, и замечал с некоторым удивлением, что начинает улавливать знакомые слова, понимать их значение даже при таком выговоре, и с каждым словом всё лучше и лучше.

Девушка стояла у изголовья, и отсюда Джейк не мог видеть её лица, но он чувствовал её присутствие, улавливал на себе её настороженный внимательный взгляд и даже как будто непонятную ему враждебность.

– Где я? – Джейк спросил неожиданно, и хотя в хриплом, слабом голосе не было той силы, которой бы ему хотелось, женщина замерла; её руки, расправляющие край одеяла у подбородка, показались Джейку жёсткими, холодными, без прежней заботливости; она будто даже растерялась, посмотрела ему в лицо с немым вопросом во взгляде: почувствовала что‑то в его голосе, ведь она не знала Единого и не понимала, о чём её спрашивают.

– Вы в посёлке, у гриффитов, в лесу! – заговорила девушка ровным, каким‑то бесцветным голосом, будто сообщала то, что он обязан и сам знать. – В посёлке. Помните? Помните хоть что‑нибудь?.. Солдат? Расстрел? Допросы? Вас ещё двое было… Помните хоть что‑нибудь?

Ничего этого Джейк не помнил. Ничего!!!

Что‑то смутное крутилось в голове, зудело, искало выхода, но чётко он помнил пока только два момента: коридор шахты и взрыв, и ещё людный зал и эту девушку за стойкой бара.

– Давно? – спросил о том, что хоть как‑то могло ограничить сроки произошедших событий, о том, что не могло бы показать этим женщинам его полную неспособность связать прошлое и настоящее.

– С расцвета аксикилы восьмой день, – ответила девушка, перед этим глянув на мать так, словно ждала подтверждения или, наоборот, опровержения своих слов.

– Дождь?.. Ливень?.. – сказанные слова ничего не объясняли. Но память на ощущения, пережитые когда‑то, напомнила о сильной сырости, холоде и большом количестве воды, льющейся ото всюду воды. Он не ошибся! Девушка спросила о чём‑то свою мать сначала на гриффитском, а потом уже ответила:

– Тринадцатый день пошёл с начала дождей! Тринадцатый…

Но и это мало что дало. Джейк в ответ вместо «спасибо» только чуть головой кивнул, закрыв глаза, задумался, мучительно пытаясь вспомнить ещё хоть что‑то, но не заметил и не почувствовал, как отключилось сознание…

* * *

Выздоравливал он медленно, очень медленно, дольше, чем ему хотелось. Считал каждый день и мучился от безделья, хорошо ещё, что почти всё время хотелось спать. В те часы, когда уже и голова тяжелела после долгого сна, он полулежал на кровати на подоткнутой за спину высокой подушке и, чуть склонив голову к левому плечу, смотрел в окно. Смотрел подолгу, аж шея затекала от одного и того же положения, но глядел всё равно, ведь это было для него единственным развлечением во все дни.

Хотя, и там, на улице, мало что происходило; он видел лишь глухую стену деревянного дома и плетёную оградку с развешанными плошками. Здесь никто никогда не ходил, всё каждый раз было по‑старому, только однажды утром Джейк заметил, что одну посудину – крайнюю слева, лакированную до слепящего блеска, – всё‑таки кто‑то для каких‑то своих нужд снял, и эта перемена для него была самой большой новостью в то утро. Ещё одно подтверждение того, что жизнь в деревеньке крутится не только вокруг того дома, где он сам находится с утра до утра.

Он радовался приходу любого человека, но больше всего почему‑то хотел увидеть ту девушку. Хотел поговорить с ней, поговорить на привычном, родном ему языке. Он хотел расспросить её, память медленно возвращалась, а это добавляло новые вопросы к тем, что уже имелись в том списке, который он вёл в своём уме.

Но приходила только та женщина, её мать. Она пыталась говорить с ним, что‑то рассказывала сама, временами даже пела, сразу было видно: она сама – человек довольно одинокий, потому и тянется к такому же.

Она не разделяла мнение Джейка насчёт темпов его выздоровления, говорила каждое утро, прощупывая пульс, с довольной, почти счастливой улыбкой:

– Умница! Какой крепкий! Живучий!.. – качала головой, позвякивая длинными серьгами, и снова добавляла: – Умница!

Но повязки не снимала, не разрешала вставать, запрещала разговаривать. Стоило Джейку рот раскрыть, начинала недовольно шипеть и прижимала ладонь к губам, а потом насильно, с завидным упорством, поила каким‑то отваром, после которого тот засыпал почти сразу. А просыпался только к вечеру или на рассвете следующего дня. И так продолжалось каждый день, каждое утро.

Постепенно Джейк узнал, а кое‑что и сам вспомнил из того, что с ними произошло перед тем, как попасть сюда, к гриффитам.

Их было четверо (а незнакомка говорила только про двоих?), и пришли они к ним с дождём, в то время, когда нельзя выходить на улицу, когда готовые к новой жизни души ищут себе пристанище, а Духи разрушения охотятся на них. Одним словом, объявились они в деревне не в лучшее время, их появление сулило неприятности, но гостей не приветить – грех ещё больший, кем бы они ни были и в какой бы момент они ни объявились.

А неприятности начались почти сразу же!

На ревущем монстре примчались нехорошие люди. Люди из города, с холодными металлическими «рогатками», несущими смерть. И эти люди, в зелёной, как лист пальмы, одежде, не просились в гости, они сами выгнали хозяев на улицу, а в домах что‑то искали.

Оказалось, они искали вас, и взяли двоих, а двое других ушли, успели, перебрались через реку, и больше их никто уже не видел.

– А тебя, – женщина при этих словах касалась подушечками пальцев руки Джейка, лежащей поверх одеяла, – тебя хотели «усыпить» силой, до срока, с помощью своих «рогаток». А другого они забрали с собой… Он был со сломанной ногой, все видели, как его забирали…

Весь этот рассказ она, гриффитка, пела на своём языке, пела, сопровождая пение лёгким постукиванием пальцев по краю деревянной чашки, в которой приносила питьё для своего пациента. В этом странном аккомпанименте улавливался чёткий ритм, сопровождающий пение.

У гриффитов не было своего алфавита, не было письменности, всё интересное, что происходило вокруг они перекладывали в песни и рассказывали их друг другу с помощью музыки, а ритм, которым они пользовались, позволял запомнить, воспроизвести и передать другому слова песни, а значит, и новости. У каждой песни был свой определённый ритм, а каждый гриффит знал и помнил сотни песен. Джейк же стал слушателем одной из них, судя по всему, довольно свежей, если считать её за новость.

Многие слова он не понял, смог перевести их для себя лишь приблизительно, по смыслу, но суть песни была более чем понятна. Она дополнила его смутные воспоминания так, что он смог представить довольно чётко, как всё было на самом деле. Не мог вот только никак вспомнить, что было до того, как они попали в посёлок, и не понимал, что значили слова «усыпить до срока». Он знал, что у гриффитов нет такого слова «смерть», они заменяют его сходными по смыслу словами, но как понимать это?