Возвращение домой

Глава 7. Аборигены. Кайна

Он видел себя со стороны, как будто смотрел старый чёрно‑белый фильм с собой в главной роли.

Длинный коридор, неширокий и невысокий: приходилось постоянно держать голову чуть наклоненной вперёд, а от этого немилосердно затекала и ныла шея. А ещё болели руки! Болели сами мышцы, болели суставы, болели так, как они могут болеть, если их перед этим долго выворачивать и выкручивать. Странно, но он объяснял эту боль тем, что это просто усталость, автомат и рюкзак тяжёлые оба, а несёт он их, видимо, долго, раз уж так…

Хотя, долго или недолго, он и сам бы сказать не смог. Куда идёт и откуда? Зачем и для чего? И куда ведёт этот тоннель с шероховатыми на вид матово поблескивающими стенами?

Странная, прижинющая под ногами порода, и слабое, еле уловимое эхо при каждом шаге отражалось от стен. Ещё он кожей лица чувствовал лёгкое колебание приятной прохлады – сквозняк. И это вселяло какую‑то странную, но привычную в подобных случаях мысль: «Это хорошо! Значит, выход скоро!»

Он всё это чувствовал, будто просматривал стереофильм, но почему же тогда видел себя в то же время как сторонний наблюдатель?

И откуда это непреодолимое ощущение надвигающейся опасности? Знание наперёд: что‑то случится сейчас, что‑то страшное, а он, глупый, идёт себе и даже спасаться не думает. Ведь там же смерть впереди! Страшная смерть1 Ужасная! Ещё более ужасная тем, что он знал об этом. Знал, но ничего не мог сделать, чтобы заставить себя остановиться, себя, такого глупого и беззащитного. Он кричал, звал, приказывал, просил и, кажется, даже плакал – бесполезно. Только горло стало саднить да лёгкие заныли.

И тогда он смирился, стал просто смотреть и ждать, ждать последнего шага, шага, после которого всё и начнётся. А ЧТО именно – сам не знал!

Ждал и всё равно не успевал заметить самое начало, не успевал зажмуриться, когда огненный шквал, беззвучной и от этого ещё более страшной вспышкой освещал стены, заливая всё жёлто‑малиновым покровом живого, плавящего заживо пламени. Но он и тогда не кричал, смотрел на всё это немигающим взглядом, ловящим каждую мелочь, и, наконец, находил себя. Ещё живого, глядящего в оплавленный, медленно оседающий потолок. Чувствовал, как обломок опустившейся с потолком стальной распорки медленно и невыносимо проламывает грудную клетку, разрывая лёгкие, погружался в землю, намертво пригвоздив тебя к полу.

И тогда ты начинал кричать: от боли и ужаса, призывая скорую смерть, от страха и беспомощности, потому что знал, никто не придёт к тебе на помощь, ты одни среди этого пламени, пожирающего на тебе, ещё живом, ткань защитного комбинезона.

А ты мог только кричать, захлёбываясь собственной кровью, откашливать её, горячую, и проглатывать снова. И звать – СМЕРТЬ! Или хоть кого‑нибудь, кто мог бы прекратить эти мучения…

Ты видел своё лицо и вдруг неожиданно понимал, что это не ты. Это уже был не ты! Это был другой человек, и ты неожиданно – резко! – вспоминал его имя:

– Янис!!! Янис!!! Алмаар!!!

Это был он, а не ты, но легче от этого не становилось. Боль убивала ТЕБЯ, а не его! Это ТЫ корчился от боли, беспомощно хватая пальцами обломок балки. И это ТЫ кричал от боли! Кричал до тех пор, пока чернота не застила эту картинку, и тогда ты проваливался в чёрную вязкую муть, в которой не ощущал уже ничего, даже боли…

* * *

Он медленно открыл глаза и долго лежал, не моргая, глядя в потолок. Хорошо было так лежать, ни о чём не думая, видя только дощатый потолок из плотно подогнанных досок, гладких, но не крашенных, таких гладких, что захотелось вдруг коснуться их рукой, проверить наощупь. И не удержался – попытался поднять левую руку, дотянуться, ведь доски эти, казалось, были перед самыми глазами… Всего лишь чуть‑чуть шевельнулся, а от боли всё перед глазами и поплыло, и потолок этот закачался…

Джейк закрыл глаза, губу чуть ли не до крови закусил, пытаясь заглушить стон, рвущийся из охрипшего горла.

И боль эта… Боль была такая, словно грудную клетку в нескольких местах проткнули раскалённым штырём. Боль принесла воспоминания: картинка из одного и того же повторяющегося кошмара яркой вспышкой встала перед глазами. И он вдруг прошептал слово, само всплывшее в памяти, но совершенно ничего не значащее для него: никаких чувств, никаких воспоминаний:

– Капитан!..

А ещё эта боль вернула ощущение мира вокруг; Джейк неожиданно почувствовал, что лежит в кровати, укрытый до подбородка чем‑то тёплым, но тяжесть одеяла совсем не ощущалась. Приятная прохлада студила лоб, до Джейка не сразу дошло, что кровать стоит у открытого окна. Какое‑то время он тупо, ничего не соображая, смотрел на лёгкую занавесочку, подрагивающую на сквозняке. Дышал он очень осторожно, в четверть лёгких, и при каждом вдохе чувствовал, что грудь сдавливает тугой обруч, но так и не понял, что это всего лишь повязка. Всё его внимание и все немногие мысли привлекло осознание того, что рядом находится кто‑то ещё, какой‑то человек. Джейк чувствовал его присутствие. А потом к нему кто‑то подошёл, прохладная ладонь коснулась лба, потом – лёгкое прикосновение подушечек пальцев к виску, к щеке и вдоль – до подбородка. Прикосновение, наполненное заботой и нежностью, как к чему‑то очень хрупкому.

– Опять, наверное, болит… – чей‑то голос шелестел над ухом. «Да нет же, нет! – готов был закричать Джейк, – Я живой! Я слышу вас… И понимаю всё!» Но губы лишь дрогнули беззвучно, последние силы ушли на то, чтобы снова открыть глаза.

Склонившееся лицо. Женщина! Немолодая уже, если судить по морщинкам вокруг добро улыбающихся медово‑карих глаз. Она заговорила о чём‑то на гриффитском, необычно растягивая гласные и почти полностью проглатывая окончания слов. Странное произношение. Джейк сумел различить лишь одно слово: «деточка», которое когда‑то очень давно слышал много раз.

А потом его почти силой напоили каким‑то резко пахнущим отваром. Из‑за сильной слабости Джейк даже сопротивляться не мог, только всё пытался дать понять, что он не голоден и пить тоже не хочет. А после питья слабость навалилась с новой силой, а уж ей‑то Джейк сопротивляться не мог, а засыпая, разобрал ещё на гриффитском:

– Ну теперь‑то уж точно выберется… Я про это сразу сказала… Хоть и человек, а живучий, как каркус… – На этом слове он и уснул…

* * *

Явь и сон, с вечно повторяющимся кошмаром, смешались в одну бесконечную пелену. Он уже не мог сам ни в чём разобраться: где же реальность, а где – продолжение кошмара? Кошмар этот был, как стереофильм: он прокручивался перед глазами во всех своих раздирающих душу подробностях. Бесконечная лента со склеенным началом и концом. Одно и то же до бесконечности, стоило лишь глаза закрыть…

* * *

На этот раз сознание возвращалось медленно, он очень долго лежал, не чувствуя ни тела, ни мыслей, никаких ощущений.

Неимоверным усилием воли сумел сжать пальцы правой руки в кулак – тело повиновалось, а ощущение покорности собственного тела порадовало так, как радует любого здорового человека пробуждение после долгого сна. Он и сделал то, что делают все в такой момент: потянулся разнежено со счастливой улыбкой и вдохнул полной грудью – и закашлялся!

Боль – резкая, неожиданная, а оттого ошеломляющая, – как чья‑то жёсткая рука перехватила горло, тяжело навалилась на грудь.

Откуда?! Почему?! Он испугался этой боли, испугался потому, что никак не мог объяснить себе её причину. Лежал, боясь шевельнуться, почти не дыша, и вспоминал, вспоминал с таким напряжением и отчаянием, что даже устал. А вспомнить ничего не мог, кроме того сна, мучившего его всё это время: тоннель, низкий потолок, стены, удерживаемые распорками, опять огонь, огненный хаос – и смерть, своя и одновременно чужая. Сон, не имеющий звуков, но оставляющий воспоминание о боли, о боли, от которой даже наяву не избавиться.